Нам удалось отыскать новый документ, несколько редких фотографий с Таммерфорсской и Гельсингфорсской конференций. Кстати, конференц-зал в Рабочем доме Тампере представляет собой отдельную экспозицию, полностью посвященную теме «Ленин и финны».
Пааво Йокела показал мне издание, вышедшее под таким заголовком. Его автор С. Килпи — при помощи старых коммунистов Финляндии — собрала и обобщила богатейший материал, наглядно показывающий ту огромную роль, которую сыграл В. И. Ленин не только в развитии рабочего движения этой страны, но и в обретении народом Финляндии суверенитета.
...Приближение 110-летия со дня рождения В. И. Ленина чувствуется по всевозрастающей переписке музея. Письма приходят отовсюду, много их от молодежи разных стран.
— Такой интерес к нашему музею, — говорил Пааво Йокела, когда мы с ним расставались, — может только радовать. Ведь Владимир Ильич был большим другом Финляндии. Нет ничего отраднее, чем видеть, как посетители музея открывают для себя новые, ранее неизвестные им страницы жизни Ленина, постигают его идеи об интернациональном долге всех коммунистов мира — бороться за освобождение общества от гнета эксплуатации человека человеком. Вот почему память о Ленине — это и верность его идеям, верность каждого человека, которому дороги мир и счастье людей.
М. Гусатинский
— Лягушатники проклятые! Мало мы вас били в свое время!
В маленьком тесном баре я вздрогнул, услышав эти слова, и с удивлением посмотрел на невысокого черноволосого человека средних лет, стоявшего за стойкой чуть в стороне от других посетителей. Мне стало боязно за него: в лицо французам вдруг бросить эдакое! И где — в рабочем квартале Парижа! Ведь так и побить могут...
Но завсегдатаи бара лишь дружно расхохотались.
— Эх ты, завоеватель! Смотри как разошелся! Чего теперь-то кулаками махать?..
— Ничего! Мы еще вам покажем! — гневно воскликнул смутьян и вышел, хлопнув дверью.
Я вернулся к стойке и тихо спросил у бармена:
— Кто это такой? Он что... не француз?
— Конечно, нет. Он — викинг! — улыбнулся бармен, но, заметив мое удивление, пояснил чуть серьезнее:— Самый что ни на есть француз, мсье. Живет в Париже, работает с этими же ребятами, с которыми только что ругался. Родился он, правда, в Нормандии, а потому считает себя нормандцем, викингом, одним словам. Сегодня он в мрачном настроении. Нормандская футбольная команда проиграла парижской с крупным счетом. Понимаете?
Через пять минут «викинг» снова появился в баре и заказал кальвадос на всю компанию...
Викинги пришли
Когда-то французам было не до шуток. Сытые и благополучные, гордые своими городами и дорогами, построенными еще в период римского владычества, они пришли в ужас, когда в IX веке у их берегов появились корабли с драконами и змеями на носу, а правили ими хищные завоеватели, за которыми не стояла культура римской цивилизации, которым чужды были нормы религиозной морали раннего христианства, но зато они прекрасно владели искусством навигации и «искусством» грабежей и убийств.
Один из них, Рагнар Лудборг, в июне 847 года во главе целой флотилии вошел в устье Сены — «Лебединого пути», как окрестили ее норманны, — и стал подниматься вверх по течению. Едва ли не на каждом речном повороте ему попадался монастырь, где было вдоволь вина и хлеба и где обитатели почти не пытались сопротивляться незваным гостям: молились господу, стремясь страстной своей молитвой отвратить беду. Вернувшись к себе на родину, в Скандинавию, Рагнар принялся с восторгом описывать чуждый, но искусительный заморский образ жизни: хлеба и скота разного сколько угодно, вина тоже, а покойников эти чудаки зарывают в землю вместе с золотом и драгоценностями — достаточно приподнять надгробную плиту, и ты станешь обладателем целого состояния.
Грабежам и насилиям не было конца до тех пор, пока не пришел самый большой грабитель и великим грабежом своим положил конец грабежу как таковому.
Звали его вроде бы Рольф. Родом то ли из Норвегии, то ли из Дании, по некоторым источникам, был он изгнан со своей родины за какие-то, современным языком выражаясь, валютные махинации. Доподлинно известно, что где-то между 890 и 892 годами этот Рольф — или Роллон, как его назвали на берегах Сены, — штурмом овладел городом Байе, до того успешно сопротивлявшимся, после чего разграбил Шартр, осадил Париж, неистовствовал в Лотарингии. Тогдашнему королю Карлу III Простоватому ничего не оставалось, как в 911 году заключить с Роллоном мирное соглашение, оставив за ним уже захваченные норманнами епархии и тем самым как бы выдав запоздалое свидетельство о рождении уже родившемуся герцогству Нормандия.
Правителем Роллон оказался неплохим. Да простят его певцы нордического духа, именно от духа этого он отказался в первую очередь: быстренько крестился и крестил свою языческую братию, заменил старый боевой клич «Да поможет нам Тор!» на «Да поможет нам бог!» и принялся строить церкви да укреплять монастыри. Нет, не во искупление прежних грехов, а, очевидно, увидев в христианской церкви экономическую и культурную силу и решив сделать ее союзником.
Туман в кафе
Он был неожидан и почти мгновенен. Только что — яркое солнце и пронзительно голубое небо, а впереди, обсаженная деревьями, петляет между пастбищами и небольшими фермерскими полями дорога, упираясь на горизонте в маленький городок или разросшуюся деревеньку с двухэтажными клетчатыми фахверковыми домами. И вдруг все исчезает, блекнет и растворяется...
— Ну и туман! Пятый год работаю во Франции, а такого еще не видел. Считай, что тебе повезло! — восхищенно произнес мой товарищ, сидевший за рулем. Но, заметив, что я вовсе не обрадовался своему «везению», поспешил меня утешить: — Ничего! Нормандия от нас скрылась, но нормандский обед никуда не денется. Если верить путеводителю, тут в десяти километрах должна быть приличная оберж...
В словарях «оберж» переводится как «гостиница». Да, небольшая гостиница, если вы желаете переночевать и если найдете свободное место. Но если хотите просто выпить чашку кофе и рюмку кальвадоса, то это бар, если слепку перекусить, то кафе, а если плотно пообедать, то стелется на стол бумажная скатерть, и кафе превращается в ресторан. Если же надобно свадьбу справить или другое торжество — пожалуйста: на втором этаже есть соответствующее помещение. В нижнем этаже за стеклянной раздвижной перегородкой уголок для хозяев: доза кресла и журнальный столик...
За окном оберж — в стороне моря — протяжно завывала сирена на маяке, не светом, так воем предупреждавшем корабли о близком соседстве скалистого берега. Я не удержался от неожиданного желания, приподнял раму, и туман потек в помещение.
— Осторожно, мсье. Не лишайте нас последнего прибежища! — обратились ко мне с соседнего столика, за которым сидела группа молодых людей — то ли студентов, то ли старших школьников.
Разговор завязался сам собой. Через пятнадцать минут мы сдвинули столы и, по очереди угощая друг друга сидром, в беседе коротали ожидание.
Собеседники наши оказались, как бы мы сказали, «бойцами студенческого строительного отряда». Ребята только окончили лицей, сдали вступительные экзамены в Руанский университет и, имея в запасе три месяца свободного времени, решили провести его на стройплощадке, реставрируя полуразрушенный замок. За работу свою, тяжелую, грязную, они не получали ни единого сантима.
— ?!
— А что здесь удивительного? Торчать на пляже быстро надоедает. Хочется разнообразия, главное же — чувствовать себя нужным в этом мире. До этого мы были разобщенными одиночками, а приехав сюда, почувствовали... Как бы вам это сказать... Работа помогла нам найти друг друга и каждому — самого себя. Вместе преодолевать усталость, вместе отдыхать. Вместе улыбаться и не терять чувства юмора... Нас здесь уважают, считают за своих: ведь мы восстанавливаем историю Франции. Да, денег мы не получаем, но нас бесплатно кормят, предоставляют жилье, а это при нынешних ценах на жизнь — та же зарплата... Да и в деньгах ли счастье!
Я согласился с этой справедливой, но, увы, мало распространенной во Франции точкой зрения и стал рассказывать ребятам о наших советских студенческих строительных отрядах. Они слушали с большим интересом, но, как мне показалось, с недоверием.
Да, буржуазная пропаганда своего добивается. Даже эти юноши и девушки, критически и самостоятельно мыслящие, по всему видно, разуверившиеся уже во многих ценностях окружающего их общества, в чужие ценности и реалии с трудом могли поверить.
И вдруг оказывается, что советские студенты едут абсолютно добровольно, что принимают в отряды лишь успевающих и трудолюбивых, что зарабатывают они в месяц подчас больше профессоров высших учебных заведений, что с песнями, с плясками провожают студентов на вокзалах... — нет, больно уж здорово, а значит, нереально, значит, «красная пропаганда», значит, неловкие улыбки и недоверчивые взгляды. И лишь когда я, вспомнив о своем студенческом прошлом, стал рассказывать, как сам работал в стройотрядах, сколько интереснейших, далеких мест — Камчатка, Байкал, Алтай — увидел, стал рассказывать в деталях, с подробным описанием работы и досуга, упоминая некоторые несуразности и неудобства быта — ведь одни только розовые тона не убедят! — тогда вроде бы наконец поверили, а одна девушка грустно вздохнула:
