зовется здесь летом, затем свирепая 50-градусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере.
И раскаяние насобачился выражать политически зрелым манером:
Глубоко раскаиваясь, сквозь кровавые слезы осознания нелепости своих умозрений, невыносимо страдая своей отверженностью от общей жизни страны, ее юной культуры и искусства, я от чистого сердца заявляю ВЦИКомитету следующее: «Признаю и преклоняюсь перед Советовластием как единственной формой государственного устроения, оправданной историей и прогрессом человечества!»
«Признаю и преклоняюсь перед партией, всеми ее директивами и бессмертными трудами!» «Чту и воспеваю Великого Вождя мирового пролетариата товарища Сталина!»
Хорошо бы, эти воспевания третий Мишель подключил под конец своих «Чекистов». Но свою порцию оплеух он и без того заработал — уж как попал в колею… Критики, он грустно так пошучивал, гоняют его, как охотники бобра, чтобы он поседел, седая шкура ценится дороже.
Но он все ж таки надеялся на какой-нибудь своей пьесульке подразжиться. Он очень как ужасно сильно обожал свою супругу Зою, хотя сынок его как-то натолкнулся у папашки в секретере на раздетые женские карточки и очень был этим обстоятельством сильно поражен. Старик же ж папашка, чуть ли не полтинник отстукало! А супруга третьего Мишеля была дама жизнерадостная и говорила, что у ней в телефонной книжке все номера на две буквы: на «рэ» — родственники, на «лэ» — любовники. А третий Мишель все грозился, что я-де тебя еще как куколку одену, но не сильно хорошо с этим у него выходило.
Сосед Сказочник вспоминал, что считалась она женщиной красивой — богатая фигура, небольшая голова, гладкая прическа, огромные глазища, по-восточному темные. Они по наследству перешли к их сынку-артисту, изображать в кино роскошных негодяев. Была Зоя, по мнению глазастого Сказочника, греческого происхождения и унаследовала бешеную энергию своего племени. Голос низкий. Хрипловатый. Психическое здоровье — как у парового катка. У ней и мужей сажали-стреляли, и сыновей как на фронте, так и в быту в силу несчастных случаев неосторожного обращения, и саму ее пару раз упекали по разным поводам, но она бодрости вроде бы не теряла. Или я чего-то путаю. Но не об ней речь. А об еёном четвертом супруге.
Третий Мишель в 1948-м выдал последнюю, кажется, пьеску «Неистовый Виссарион» про самого главного в пролетарских рядах критика Белинского. Третий Мишель обратно образованность свою выказал. Белинский у него выражался выдержками из самого себя и кой-каких воспоминателей. А жандармский генерал Дубельт с императором Николаем Палкиным переговариваются наподобие как в «Левше»: «Ежели их флот будет двигаться под парами, а наш-то останется под парусами, то при первой войне наш флот — тю-тю!..» — «Ты, Дубельт, настоящий дурак!»
А Белинский удаляется со сцены с крайне идеологически верными словами: «Позавидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено увидеть Россию в… 1940 году. Россию, стоящую во главе образованного мира, дающую законы науке и искусству и принимающую дань уважения от всего просвещенного человечества!»
После «Неистового Виссариона» третий Мишель окончательно и бесповоротно угодил в неугодные. А чем не угодил — никому не известно, все вроде было на месте: и угодливость, и бездарность. Но дерзкий властелин не желал, чтоб можно было угадать, каким макаром ему угодить нужно, чтоб ни одна, я извиняюсь, сволочь не чувствовала себя под тепленьким крылышком.
В конечном окончательном итоге кончилось дело тем, что уже после отбытия верховного вождя в Мавзолей третьего Мишеля не пригласили на съезд писателей даже по несчастному гостевому билетцу. Чего третий Мишель не превозмог. Такая вот вышла с ним смерть чиновника.
Хотя в утешение читателям остались «Жители этого города». Которые во всех своих затруднительных обстоятельствах — что с семьей, что с работой, что с выбором того-сего, пятого-десятого — тянутся к секретарю райкома.
Который простой человек с крутым, упрямым лбом, с ясными серыми глазами, всегда с любопытством встречающими нового человека, а впечатления об нем прячущими в подвижных складках нервного рта, накрытого пружинистыми выпуклыми усами рыжеватого цвета. Он уже незаметным образом исходил и изъездил город на трамваях и автобусах, потолкался в магазинных очередях, побывал субботним вечером в банях, а воскресным — в Доме культуры на докладе о международном положении и на танцах, посидел два раза в центре и на рабочей окраине в пивных, понаблюдал порядки на вокзале и в столовых в обеденное время и повадился посещать приемную райкома, представляясь рядовым коммунистом из области. И — вы не поверите — ни единого разу не добился приема!
Зато, когда он сам воссел на трон, об нем сразу же потекли добрые слухи. Он в любую смену без предупреждения появлялся в заводских цехах, побывал в городском театре и потолкался в курилке, послушал споры и сам подал несколько реплик, и в составе руководителей местной партийной организации (да, да, все именно вот этаким умелым слогом!) он прежде всего заменил секретаря по пропаганде.
«Все у нас в партии места умные, — говорил он, — а это место еще и красоты требует».
Наконец-то хоть в книжке до кого-то дошло! Ведь третий Мишель-то и умел поддавать красоты, если б кто понимал. Прочитаешь — в горле перехватывает от растроганных чувств:
В час похорон Владимира Ильича город, нареченный его именем, замер. И по рыдающему зову скорби заводов и фабрик, паровозов и вмерзших в лед кораблей…
Или от разгневанных. Тоже чувств:
Во все тяжкие пустился классовый враг. Горели колхозные амбары с зерном. Сраженные пулей из-за угла падали замертво наземь селькоры и председатели колхозных артелей. Колхозные стада и табуны погибали от подсыпанной им в пищу отравы, ломались по ночам машины руками кулацких сынков. Обваливались нежданно-негаданно угольные шахты, взлетали на воздух заводские мастерские. Не обыкновенной честной тушью, а черным ядом вреда и мести пользовались иные инженеры и техники, делая порученные им чертежи.
Но даже злопыхатели-антисоветчики, привыкшие жить в состоянии духовной согбенности, подчиняя ей весь свой характер и ум, видят, что все советские семьи думают о благе той страны и тех республик, где они живут. И только для эмигрантов-белогвардейцев Россия давно перестала быть единственно мыслимой отчизной-матерью.
Зато отец района даже и к людским слабостям снисходит — детишки же!
— Тут у нас хозяйственник один, Растягин такой, шельмец… — в густых усах партийного руководителя зашевелилась и пробежала, как шустренький зверек во ржи, веселая усмешка. — Он шутит по этому вопросу так: мы все, говорит, женаты понемногу, на ком-нибудь и как-нибудь.
