середнячок со стажем послушал тебя и ахнул: раз уж любящая жена прибежала с доносом, значит, дело дрянь! И — раз! К ногтю! Зато Каплан отгородилась, Каплан — как стеклышко!
Он перевел дыхание и сказал почти шепотом:
— Уходи отсюда — ну! Поскорее, чтобы я тебя не видел, святоша с партбилетом, узколобая сектантка!
Потом была больница. Убитая любовь мстила ей, разрушая самую основу ее жизни — сердце. Потом она с радостью законтрактовалась на Дальний Восток. Хотелось начать все с начала в этом краю, где все ново, все рождается.
Уже на вокзале она узнала: Левицкий арестован. Значит, она не ошиблась? Она уничтожила то, что ложно, ради того, что истинно и прекрасно.
А до крайности радостная работа продолжала кипеть, и уже первый корабль был готов съехать в водную стихию. И вдруг — пожар!
— Сволочи! — шептал Сема Альтшулер, не чувствуя ожогов, машинально обрывая истлевшие лохмотья рубахи.
— Сволочи! — бормотал Круглов, быстро принимая и передавая по цепи ведра воды из озера.
— Сволочи! — шептали сотни губ.
Гранатов подбежал к Андронникову. Лицо Гранатова было мертвенно-бледно, щека дергалась, глаза горели безумным возбуждением.
— Это поджог! — крикнул он. — Несомненный поджог! Надо закрыть все выходы! Чтобы ни один человек не вошел и не вышел!
— Вы нервничаете, это нехорошо, — почти любовно сказал Андронников и сделал знак сотрудникам, ожидавшим у ворот. — Вы арестованы, Гранатов.
Как Гранатов?.. У него же ногти сорваны японско-белогвардейскими палачами?..
Андронников собирал весь свой многолетний чекистский опыт, чтобы молчаливый собеседник заговорил. Его пристальные глаза уловили в лице Гранатова выражение полной растерянности, когда вошел Левицкий. И тогда он сказал, презрительно щуря глаза:
— У вас нет ни идеи, ни гордости. Вы не знаете, во имя чего вы вредили.
Гранатов передернулся, побелел.
— Да, я враг! Но я идейный враг. Я троцкист. Сознательный и убежденный. Я ненавижу вас, я ненавижу ваши идеи, ваши пятилетки, ваш энтузиазм, ваших стахановцев!
— Понятно. Значит, вы утверждаете, что убийство Морозова — единственное, которое вы замышляли?
— Да.
— А разве ваша провокационная работа в снабжении, в жилищном строительстве, ваша агитация «хоть на костях, да построим» — разве это не было широко задуманной системой массового уничтожения кадров?
Гранатов подскочил.
— Можете упрекнуть меня за все последующее. Но вот это?..
Он поднял свои искалеченные руки. На месте ногтей темнели красные спекшиеся бугры. По белой коже змеились шрамы.
— Чистая работа, — одобрительно кивнул Андронников. — Под каким наркозом вам это сделали — под общим или местным?
Тут-то адмиральская дочка и развернула свою идеологию в полном объеме: образованные и культурные Левицкие и Лебедевы с ихними высокоинтеллектуальными разговорчиками оказались все до последнего вредители и шпионы. Так пущай и все подобные прочие в шляпах с эрудицией подожмут, я извиняюсь, хвосты. Как поджала их еёная мамашка, скромно павшая геройской смертью от дистрофии во время ленинградской осады.
Роман адмиральской дочки, возвысивший ее в сталинские лауреатки, так и именовался — «Осада». Или «В осаде», это не чересчур сильно важно. Важно, что она засела за него раньше, чем разразился салют победы, и уже в следующем году была возведена товарищем Сталиным на высшую ступень признавания, хотя бы и третьим сортом. Такой вот в ту геройскую эпоху считался высший третий сорт.
— Фу, как я мчался к вам и как боялся, что вы сорветесь с места, — сказал этот голос, и прежняя сияющая улыбка довершила полное преображение лица. — Муся, да где ж ты там, девочка? Или не рада?
Она рванулась к нему, спрятала голову в его больших, со вздувшимися жилами, руках и, не то плача, не то смеясь, повторяла:
— Боря… Боря… Боря…
Но, странно, сегодня ей не удавалось разгадать его. Голос был тот же — и не тот. Лицо то же — и не то. И почему Борис упорно обходит вопрос о цели своего приезда?..
— Не успокаивай нас, Боря, не надо, — резко сказала она. — Я была в твоем районе вчера. На шоссе. Я все видела сама.
Борис сказал изменившимся, тревожным голосом:
— Дела очень плохи, Муся. Об этом не надо никому говорить, но наш район почти весь занят. Со дня на день последняя железная дорога будет перерезана… Мы едем завтра в ночь на грузовиках. Собирай Андрюшку, маму, бери самое необходимое и ценное…
Мария была так поражена, что не ответила. Борис почувствовал ее молчаливое сопротивление, мягко привлек к себе.
— Оставаться здесь безумие, понимаешь? Я же не паникер и не трус. Но я трезво оцениваю обстановку. Я сделал все, что мог. Вывез оборудование литейного завода и мастерских… Остальное приказал закопать… Ты бы видела! Ни грузовиков, ни горючего… все бралось с бою!
Борис продолжал, все более распаляясь:
— Конечно, борьба не кончена, она еще только начинается. Если хочешь знать, именно тыл решит исход войны. Бешеными темпами разворачивать производство — вот что нужно!
— А Ленинград? — спросила она упрямо. — А Ленинград?
— Мы расквитаемся за него позднее. А сейчас надо работать и спасать то, что еще можно спасти. И потом — зачем гибнуть тебе? И малышу? И маме? Зачем глупые жертвы? Что ты можешь сделать?
Мария резко отстранилась.
— Как ты думаешь, что будет, если все ленинградцы возьмут и уедут, чтобы не жертвовать собою?
— Будет то же, что с Наполеоном в Москве. Немцы возьмут пустой город.
— Немцы?! Возьмут?! Но мы не отдадим. Мы будем драться. До последнего человека.
— Ты просто фанатичка! И странно, что ты забываешь о маленьком. У тебя сын!
— У меня еще и муж! — взметнувшись, с неожиданной яростью крикнула Мария. — Муж, который должен защищать меня и моего сына! Своего сына! Минутами мне кажется, что ты…
Она не выговорила вслух, но про себя с беспощадной твердостью произнесла это короткое презрительное слово — трус.
С точки зрения материального подхода Мария должна была вроде бы первым долгом поинтересоваться, какие такие важные производственные дела планирует разрешать ее супруг и какую такую пользу она принесет своему любимому городу, если за компанию со своим малюсеньким малышом и немолодой мамашкой будет переводить и без того до крайности дефицитный, я извиняюсь, харч. Но за такие скучные паникерские разговоры можно было получить уж никак не Сталинскую премию. А бывшая дворянка очень совершенно правильно уяснила, что не так уж сильно
