заражении. В частности, теперь банки, критически значимые для сети, должны удерживать больше капитала, чтобы снизить свою восприимчивость к инфекции. Остается проблема сетевых связей, по которым изначально передается инфекция. Могут ли регуляторы повлиять и на них тоже? «Сложнее всего приходится тогда, когда встают такие вопросы, как необходимость изменить саму структуру сети, – говорит Холдейн. – В этот момент люди начинают возмущаться и протестовать, потому что это серьезное вмешательство в их бизнес-модель».
В 2011 году комиссия под председательством Джона Викерса порекомендовала крупным британским банкам ограничить объем средств, выделяемых на рискованную торговую деятельность [167]. Это поможет предотвратить распространение последствий неудачных инвестиций на те банковские подразделения, которые оказывают розничные услуги, например, ведут сберегательные счета. «Эти защитные меры помогут изолировать розничные банковские услуги в Великобритании от внешних шоков, – говорилось в рекомендациях комиссии. – Каналы взаимосвязей в финансовой системе станут безопаснее, а значит, снизится риск заражения». Правительство Великобритании выполнило рекомендации, обязав банки разделить операции. Но столь жесткая политика не получила повсеместного распространения; те же защитные меры предлагались и в других европейских странах, но не были внедрены в практику [168].
Обособление средств не единственная стратегия противодействия заражению. Когда банки торгуют финансовыми деривативами, сделки часто заключаются напрямую между двумя фирмами, без участия центральной биржи. В 2018 году объем таких торговых операций составил почти 600 триллионов долларов [169]. Однако после 2009 года крупные сделки с деривативами больше не заключаются напрямую между крупными банками. Теперь они должны проходить через независимые центральные хабы, которые упрощают структуру сети.
Конечно, существует опасность, что при обрушении такого хаба он может стать гигантским суперраспространителем. «В случае большого шока это усугубит ситуацию, поскольку риск сконцентрирован, – говорит Барбара Касу, экономист из Бизнес-школы имени Джона Касса [170]. – Хаб призван смягчить удар, но в экстремальной ситуации он может повысить риск». Для устранения этого риска хабу предоставляется доступ к резервному капиталу банков, которые пользуются этим хабом. Такая взаимопомощь критиковалась финансистами, которые предпочитают, чтобы каждый действовал сам за себя [171]. Но хабы устраняют из сети запутанные скрытые петли, что уменьшает возможности для заражения и позволяет понять, кто находится в группе риска.
Несмотря на прогресс в понимании механизмов финансового заражения, работы предстоит еще много. «Это похоже на моделирование инфекций в 1970-е и 1980-е, – говорит Аринаминпати. – Много прекрасных теорий и недостаточно данных». Одно из главных препятствий – отсутствие доступа к информации о сделках. Естественно, банки не раскрывают свои деловые операции, и исследователям трудно составить картину того, как связаны между собой финансовые институты, особенно на глобальном уровне. Это затрудняет оценку возможного заражения. Специалисты по теории сетей обнаружили, что при расчете вероятности кризиса мелкие ошибки в данных о сетях кредитования могут привести к серьезным ошибкам в оценке системного риска [172].
Но проблема не ограничивается нехваткой сведений о сделках. Мы должны не только анализировать структуру сетей, но и учитывать ньютоновское «безумие толпы». Необходимо понять, как возникают убеждения и практики и как они распространяются. То есть думать нужно не только о патогенах, но и о людях. Заражение – будь то распространение инфекций или инноваций – во многом социальный процесс.
Условия пари были просты: если Джон Эллис проиграет в дартс, то в следующую научную статью он должен включить слово «пингвин». Дело происходило в 1977 году, а Эллис сидел с коллегами в пабе неподалеку от ЦЕРНа, лаборатории физики высоких энергий вблизи Женевы. Он играл против Мелиссы Франклин, тогда еще студентки. Ей пришлось уйти, не закончив игру, но ее место занял другой исследователь, который и завершил разгром соперника. «Тем не менее я чувствовал себя обязанным выполнить условия пари», – рассказывал Эллис [173].
Возник вопрос, как протолкнуть пингвина в научную публикацию. В то время Эллис работал над статьей о поведении одной из разновидностей субатомных частиц, так называемого нижнего кварка. Как это принято у физиков, он нарисовал диаграмму со стрелками и петлями, иллюстрирующую переход частиц из одного состояния в другое. Эти схемы впервые предложил в 1948 году Ричард Фейнман, и с тех пор фейнмановские диаграммы стали популярным инструментом физиков. Именно рисунки подсказали Эллису решение. «Однажды вечером, возвращаясь из ЦЕРНа домой, я заехал к друзьям в Мерен и покурил там запрещенное вещество, – вспоминал он. – Когда я добрался до дома и продолжил работу над статьей, меня вдруг осенило: знаменитые диаграммы похожи на пингвинов».
Идею Эллиса подхватили другие ученые. После опубликования статьи «пингвиньи диаграммы» упоминались разными физиками много тысяч раз. И все же популярность пингвинов не шла ни в какое сравнение с популярностью оригинальных схем. Диаграммы Фейнмана после своего появления в 1948 году распространились с необычайной скоростью, изменив современную физику. Этому во многом поспособствовал Институт перспективных исследований в Принстоне (Нью-Джерси). Директором института был Роберт Оппенгеймер, ранее возглавлявший американский проект по созданию атомной бомбы. Оппенгеймер называл свой институт «интеллектуальным отелем» и заключал с молодыми исследователями двухгодичные контракты [174]. Ученые приезжали сюда со всего мира – Оппенгеймер старался поощрять глобальный обмен идеями. «Лучший способ передать информацию – поместить ее в человека», – говорил он.
Такое распространение научных концепций вдохновило исследователей на первые попытки понять, каким образом транслируются разные идеи. В начале 1960-х годов американский математик Уильям Гоффман предположил, что процесс передачи информации от одного ученого к другим аналогичен эпидемии [175]. Подобно тому как болезни, например малярия, передаются от человека к человеку через комаров, научные исследования часто распространяются посредством статей. На протяжении истории новые идеи – будь то дарвиновская теория эволюции, законы Ньютона или психоанализ Фрейда – передавались «восприимчивым» ученым, которые с ними сталкивались.
Однако не все оказались восприимчивыми к диаграммам Фейнмана. К числу скептиков принадлежал Лев Ландау из московского Института физических проблем. Ландау, пользовавшийся огромным авторитетом среди коллег, составил классификацию физиков на основании его собственной оценки их достижений. Он использовал обратную шкалу от 0 до 5. Класс 0 соответствовал величайшему физику (его в этом списке удостоился только Ньютон), а класс 5 был отведен «патологам», то есть тем, чьи работы Ландау считал патологическими. Себя он относил к классу 2,5, а потом перевел в класс 2 – после получения Нобелевской премии в 1962 году [176].
Хотя Ландау считал Фейнмана физиком первого класса, сам он не был впечатлен диаграммами и считал, что они отвлекают от более важных проблем. Ландау вел в своем институте популярный еженедельный научный семинар. Докладчики дважды пытались рассказать о диаграммах Фейнмана, и оба
