Альфред Де Мюссе - Лоренцаччо

Герцог. Как я счастлив, милый, что есть у меня ты! Признаться, не могу понять, как они тебя принимают.

Лоренцо. Полно! Если бы вы только знали, как это легко и просто — лгать, не стесняясь, в лицо дураку. Это доказывает, что вы никогда не пробовали. Кстати, не говорили ль вы мне, что хотели подарить свой портрет, уж не помню кому? Я могу привести вам художника, которому покровительствую.

Герцог. Хорошо, хорошо. Но подумай о твоей тетке. Из-за нее я к тебе и пришел. Черт возьми! Твоя тетка мне по вкусу.

Лоренцо. А Чибо?

Герцог. Я сказал тебе, чтобы ты поговорил обо мне с твоей теткой. (Уходят).

Зал во дворце Строцци. Филиппо Строцци; приор; Луиза, занятая работой; Лоренцо лежит на диване.

Филиппо. Дай бог, чтобы это кончилось ничем. Сколько раз начиналась именно так неутолимая, беспощадная ненависть! Пустые речи, чад попойки, злословящий толстыми губами развратник, — и вот — война между семьями, и вот уже в ход идут ножи! Тебя оскорбили, и ты убиваешь; ты убил, и убивают тебя. Вскоре ненависть пускает корни; сыновей баюкают в гробах дедов, и целые поколения вырастают из земли с мечами в руках.

Приор. Пожалуй, я напрасно упомянул об этой злостной клевете и об этой проклятой поездке в Монтоливето, но разве можно терпеть этого Сальвиати?

Филиппо. Ах, Леоне, Леоне, спрошу тебя, что изменилось бы для Луизы и для нас всех, если бы ты ничего не сказал моим сыновьям? Разве добродетель дочери Строцци не может забыть то, что говорил какой-нибудь Сальвиати? Разве обитатель мраморного дворца должен знать все те непристойности, которые чернь пишет на его стенах? Что значит болтовня какого-то Джулиано? Разве дочь моя не найдет из-за этого честного мужа? Разве ее дети будут меньше уважать ее? Вспомню ли об этом я, ее отец, целуя ее вечером перед сном? До чего мы дошли, если дерзкая выходка первого встречного извлекает из ножен такие мечи, как наши? Теперь все пропало; Пьетро в ярости от всего того, что ты рассказал нам. Он ополчился; он пошел к Пацци. Бог знает, что может произойти! Если он встретится с Сальвиати, прольется кровь, моя кровь, моя, на камни флорентийских улиц! О, зачем я стал отцом!

Приор. Если бы мне передали сплетню о моей сестре, какую бы то ни было сплетню, я повернулся бы и ушел, и все бы этим кончилось; но он обращался ко мне; клевета была так груба, что можно было подумать, будто невежа не знает, о ком говорит; но он отлично знал.

Филиппо. Да, они знают, подлецы! Они знают, куда направлен удар! Ствол старого дерева слишком крепок; им не надрубить его. Но они знают, что нежное волокно трепещет в его недрах, когда притрагиваются к его самому хрупкому побегу. Моя Луиза! О, что есть благоразумие? Руки мои дрожат при этой мысли. Боже правый! Благоразумие — неужели это старость?

Приор. Пьетро слишком необуздан.

Филиппо. Бедный Пьетро! Как бросилась краска ему в лицо! Как он вздрогнул, когда слушал твой рассказ об оскорблении, нанесенном сестре! Безумец я, ведь это я позволил тебе сказать. Пьетро ходил по комнате большими шагами, взволнованный, взбешенный, потеряв голову; он ходил взад и вперед, как я теперь. Я молча смотрел на него; какое прекрасное зрелище, когда чистая кровь бросается в безупречное лицо! О моя родина! — так думал я, — вот это человек, и это мой первенец. Ах, Леоне, ничего не поделаешь, ведь я — Строцци.

Приор. Быть может, опасность не так велика, как вы думаете. Он только случайно может встретить Сальвиати сегодня вечером. Завтра мы более здраво взглянем на все это.

Филиппо. Сомнений быть не может, Пьетро убьет его или сам будет убит. (Открывает окно.) Где они теперь? Уже ночь; город погружен в глубокий мрак; эти темные улицы пугают меня; где-то льется кровь, я уверен.

Приор. Успокойтесь.

Филиппо. По тому, как вышел мой Пьетро, я уверен, что он вернется отомщенный или его принесут мертвого. Я видел, как он снимал со стены свою шпагу и хмурил брови; он кусал себе губы, и мускулы его рук были напряжены, как тетива лука. Да, да, теперь он умирает или он отомщен; сомнений быть не может.

Приор. Не волнуйтесь, закройте это окно.

Филиппо. Ну что же, Флоренция, пусть камня твоих улиц узнают, какого цвета моя древняя кровь! Она течет в жилах сорока твоих сыновей. А я, глава этой огромной семьи, не раз еще в смертельной отцовской тревоге склоню из этих окон мои седины! Не раз еще эта кровь, которую ты, быть может, равнодушно пьешь в этот миг, будет высыхать на солнце твоих площадей! Но сегодня вечером не смейся над старым Строцци, которому страшно за свое дитя. Побереги его род, ибо наступит день, когда мы будем наперечет у тебя, когда ты тоже станешь со мной у окна и сердце твое тоже будет биться при звоне наших шпаг.

Луиза. Отец! Отец! Вы меня пугаете.

Приор (тихо Луизе). Не Томазо ли бродит там под фонарями? Я, кажется, узнаю его по маленькому росту. Вот он ушел.

Филиппо. Бедный город, где отцы так ожидают возвращения своих сыновей! Бедная родина, бедная родина! А много есть в этот час и таких, которые взяли плащ и меч, чтобы потонуть в этом ночном мраке; и те, кто ждет их, вовсе не тревожатся: они знают, что завтра им суждено умереть от нищеты, если в эту же ночь их не убьет холод. А мы в этих роскошных дворцах, мы ждем оскорбления, чтобы обнажить мечи! Болтовня пьяницы приводит нас в бешенство и рассеивает по этим темным улицам наших сыновей и наших друзей. Но бедствия народа не могут отряхнуть пыль с нашего оружия. Филиппо Строцци считают честным человеком, ибо он делает добро, не препятствуя злу; а я, отец, чего бы не дал я теперь, если б нашелся на свете человек, который вернул бы мне моего сына и наказал по закону оскорбление, нанесенное дочери? Но кто защитит меня от беды, если сам я не защищал других тогда, когда это было в моей власти? Я сидел согбенный над книгами и мечтал для моей родины о том, что восхищало меня в древности. Стены вокруг меня взывали о мести, а я затыкал себе уши, погружаясь в размышления; надо было тирании нанести удар мне в лицо, чтобы я сказал: "Будем действовать", — а у моего мщения седые волосы.

Входят Пьетро, Томазо и Франческо Пацци.

Пьетро. Сделано; Сальвиати мертв. (Обнимает сестру.) Луиза. Какой ужас! Ты в крови!

Пьетро. Мы подстерегли его на углу улицы Стрелков; Франческо остановил его лошадь; Томазо ранил его в ногу, а я…

Луиза. Молчи, молчи! Я содрогаюсь от твоих слов; твои глаза выступают из орбит, твои руки ужасны; ты весь дрожишь и бледен, как смерть.

Лоренцо (вставая). Ты прекрасен, Пьетро, ты велик, как само мщение.

Пьетро. Кто это говорит? Ты здесь, Лоренцаччо! (Подходит к своему отцу.) Когда же вы закроете нашу дверь для этого подлеца? Или вы не знаете, кто он, не говоря уже об истории его поединка с Маурицио?

Филиппо. Довольно, все это я знаю. Если Лоренцо здесь, значит, у меня есть причины принимать его. Мы поговорим об этом в свое время.

Пьетро (сквозь зубы). Гм! Причины, чтобы принимать эту сволочь! И у меня тоже в одно прекрасное утро могла бы отыскаться причина, достаточная причина, чтобы выкинуть его в окно. Что бы вы ни говорили, я не могу дышать здесь в комнате, когда эта проказа валяется по нашим креслам.

Филиппо. Довольно! Молчи! Ты так горяч! Дай бог, чтобы твой поступок не имел дурных последствий для нас. Прежде всего ты должен спрятаться.

Пьетро. Спрятаться! Но, ради всех святых, зачем мне прятаться?

Лоренцо (к Томазо). Так вы ударили его в плечо? Скажите-ка… (Отводит его в нишу окна; оба разговаривают вполголоса.)

Пьетро. Нет, отец мой, я не стану прятаться. Оскорбление было всенародно, он нанес его нам среди площади. А я убил его на улице и завтра утром расскажу об этом всему городу. С каких пор принято прятаться после того, как отомстишь за свою честь? Я был бы рад ходить всюду с обнаженной шпагой, не стирая с нее ни капли крови.

Филиппо. Иди за мной, мне надо с тобой поговорить. Ты ранен, дитя мое? С тобой ничего не случилось? (Уходят).

Герцог полуобнаженный; Тебальдео пишет с него портрет; Джомо играет на гитаре.

Джомо (поет).

Герцог. Я же помню, мне надо было о чем-то спросить тебя. Скажи-ка, Венгерец, что тебе сделал тот мальчик? Я видел, как весело ты его колотил.