Те же чувства выражаются и в других стихотворениях ранней поры Языкова. Но, к сожалению, источник их был не в твердом, ясно сознанном убеждении, а в стремительном порыве чувства, не находившего себе поддержки в просвещенной мысли. В этом заключается, по нашему мнению, главный недостаток всех поэтов пушкинского кружка. Языков не мог удержаться сознательно на этой высоте, на которую его поставило непосредственное чувство; у него недоставало для этого зрелых убеждений и просвещенного уменья определить себе ясно и твердо свои стремления и требования от своей музы. Оттого-то во всей его поэтической деятельности выражается какое-то намерение, никогда не исполняемое, потому что поэт бессилен его исполнить. Он восклицает иногда довольно решительно:
Во прах надежды мелочные,
И дел и мыслей мишура!
У нас надежды золотые
Сердца насытить молодые
Делами чести и добра!..[39]
И в то же самое время тот же поэт восклицает, с неменьшею решительностью:
Последний грош ребром поставлю,
Упьюсь во имя прошлых дней
И поэтически отправлю
Поминки юности моей![40]
Так вот чем насыщаются молодые надежды относительно чести и добра! Вот где поэзия находит свое полное осуществление!
Немного спустя Языков опять говорит в стихотворении "Поэту":
Иди ты в мир, да слышит он пророка, —
Но в мире будь величествен и свят!
Не лобызай сахарных уст порока
И не проси и не бери наград.
Приветно ли сияние денницы,
Ужасен ли судьбины произвол:
Невинен будь, как голубица,
Смел и отважен, как орел!
И стройные и сладостные звуки
Поднимутся с гремящих струн твоих;
В тех звуках раб свои забудет муки,
И царь Саул заслушается их!..
Переверните страницу (7) в нынешнем издании стихотворений Языкова, расположенных в хронологическом порядке, и вы прочтете в стихотворении "Кубок":
Горделивый и свободный,
Чудно пьянствует поэт!
Кубок взял; душе угодны
Этот образ, этот цвет;
Сел и налил; их ласкает
Взором, словом и рукой… — и пр.
Вот каков этот смелый и отважный орел, этот пророк, грядущий в мир! Вот каковы его поэтические звуки, стройные и сладостные,
В которых раб свои забудет муки,
И царь Саул заслушается их.
Поэт напрасно ищет во всем мире этого чудного забвения: он находит его только в вине.
С течением времени остепенился и Языков. Г. Перевлесский говорит об этом с откровенным простодушием, может быть, даже не чуждым иронии, — по крайней мере оборот речи, употребленный издателем Языкова, не особенно благоприятен для последнего периода деятельности поэта. "Во время странствований Языкова по целебным водам, — пишет г. Перевлесский, — в годы тяжких страданий от сокрушительного недуга, разгульный строй его лиры нередко менялся на важный и торжественный, вместо игривых, разудалых песенок слышались спокойные, величавые и благоговейные песнопения отчизне и религии". Итак, нужны были страдания сокрушительного недуга, чтобы отучить Языкова от его песенок! Но, отучивши от песенок, к чему же болезнь приучила его? Ни к чему, — решительно. В это время, как и прежде, под влиянием важного настроения духа, Языков мог написать две-три возвышенных звучных пьесы; но общий характер, содержание поэзии до конца жизни осталось у Языкова одно и то же. Изменение только в том, что поэт беспрестанно сожалеет теперь о том, что прежде воспевал с таким восторгом. Из пьес серьезного направления, написанных Языковым в один из последних годов его жизни, есть одна действительно замечательная вещь — "Стихи на памятник Карамзину". Особенною живостью и силою отличается здесь изображение времен Грозного. Но, вообще говоря, бессилие Языкова пред серьезными вопросами и идеями было в конце жизни, может быть, еще более, чем в начале его поэтической деятельности. В стихотворении "Землетрясение" он задает поэту задачу, которою, как известно, восхищался Гоголь:[41]
Так ты, поэт, в годину страха
И колебания земли,
Носись душой превыше страха
И ликам ангельским внемли.
И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины,
Да в сердце примем их и будем
Мы нашей верой спасены.
И прежде, как мы видели, Языков призывал поэта к проповеданию истин людям; теперь он только иначе мотивирует свое требование. Как же это призвание выражается у него в тот период его поэзии, к которому относится "Землетрясение"? Вот как:
В Москве там вас, — я помню, я
Не раз, не два, и всенародно,
Пел горячо и превосходно,
Громко-хвалебными стихами,
Усердно поклонялся вам.
И подобает тем стихам
Хвала моя…
Смотрите вот:
Лишь мало-мальски успокоен
В моем житье, еще расстроен
Толпой болезненных забот
Почти весь день, еще надежде
Почти не смею доверять,
Что буду некогда опять
Таким, каков бывал я прежде[42].
Смеем думать, что последние стихи относятся не к одному только восстановлению здоровья поэта, а и к его поэтическому характеру. То же может подтвердить и другое послание, относящееся к тому же времени и начинающееся стихами:
В достопамятные годы
Милой юности моей
Вы меня, певца свободы
И студентских кутежей,
Восхитительно ласкали…
и продолжающееся так:
Поэтически-живая,
Отцвела весна моя,
И дана мне жизнь иная,
Жизнь тяжелая, — но я…
Тот же я…[43]
Оба эти стихотворения писаны, как видно, тогда, когда Языков немножко выздоравливал. Они объясняют нам, как смотреть на его грустные сожаления о том, что он вину и кутежу
Уже не может, как бывало,
Петь вольнодумную хвалу…[44]
Да, в натуре Языкова были, конечно, некоторые задатки хорошего развития; но у него мало было внутренних сил для разумного поддержания своих добрых инстинктов. Он погубил свой талант, воспевая пирушки да побранивая немецкую нехристь, тогда как он мог обратиться к предметам гораздо более высоким и благородным. Так, впрочем, погиб не один он: участь его разделяют, в большей или меньшей степени, все поэты пушкинского кружка. У всех их были какие-то неясные идеалы, всем им виднелась "там, за далью непогоды", какая-то блаженная страна. Но у них недоставало сил неуклонно стремиться к ней. Они были слабы и робки…
А туда выносят волны
Только сильного душой!..[45]
—[46]
Год: 1858
Иван Киреевский
О стихотворениях г. Языкова
Тому два года французский "Журнал прений" торжественно объявил Европе, что в России скончался один из первоклассных ее поэтов, г. Державин[1]. В конце прошедшего года издано во Франции "Собрание русских повестей, выбранных из Булгарина, Карамзина и других" ("Le conteur russe, par Bulgarine, Karamsin et autres")[2].
Скажите, чтІ страннее: говорить о русской литературе, не зная Державина, или ставить вместе имена Булгарина, Карамзина и других? Который из двух примеров доказывает большее незнание нашей словесности?
Чтобы решить этот вопрос, надобно иметь особенно тонкую проницательность, которою я не смею гордиться, и потому предоставляю это дело моим читателям. Но, во всяком случае, кажется мне несомненным одно, что русская литература известна во Франции почти столько ж, сколько персидская или татарская.
И мысль, что ни одна тень нашей мысли, ни один звук нашего голоса не дойдут до народов образованных, — это тяжелая мысль, и кроме грусти она должна иметь еще другое вредное влияние на наших писателей. Литератор наш невольно стесняет круг своей умственной деятельности, думая о своих читателях, между тем как писатель французский при мысли о печатании расширяет свои понятия, ибо при каждом счастливом движении ума, при каждом чувстве поэтически-самобытном, при каждом слове удачно сказанном является ему надежда, вдохновительная надежда на сочувствие со всем, что в мире есть просвещенного и славного.
