Николай Языков - Стихотворения

Народность, по определению Вяземского, является отражением того живого, что есть в "духовной и нравственной жизни народа" и что "само собою пробивалось в общественных явлениях и в поэтических созданиях…". Он чрезвычайно высоко ценит Языкова, в песнопениях которого, близких по духу державинским, "мысли, чувства, звуки, краски преимущественно, если не исключительно, русские". Но одновременно он почитает и тех поэтов, которые "соединены общественными и международными сношениями и условиями, породнились взаимными порубежными переселениями", и еще в 1820-е годы проницательно предостерегал от "напряженной и пошлой восторженности" или "квасного патриотизма" в "Письме из Парижа в Москву к Сергею Дмитриевичу Полторацкому" (МТ, 1827, ч. XV).

Определение Вяземским народности, чуждое односторонности, глубокое и верное для эпохи 1820-х годов, было своего рода анахронизмом в условиях 1840-1850-х годов, когда революционные демократы наполняли его острым социальным содержанием, пониманием коренных вопросов народной жизни.

После выхода номеров "Санкт-Петербургских ведомостей", на страницах которых появилась статья Вяземского, 29 апреля 1847 года, П. Я. Чаадаев писал ему из Москвы: "Вам, вероятно, уже известно, что на нее здесь очень гневаются, но что теперь ни скажут о вашей статье, она останется в памяти читающих и мыслящих людей, как самое честное слово, произнесенное об этой книге" (РА, 1866, с. 1086). Чаадаев подразумевал московских славянофилов, имевших полное основание быть недовольными полемическими выпадами Вяземского. Со своей стороны Чаадаев, убежденный противник славянофилов, упрекал Вяземского за то, что тот недостаточно резко, по его мнению, критиковал представителей этого учения.

Указывая на пристрастность критиков в оценке "Мертвых душ", Вяземский попытался отделить Гоголя от литературы 1840-х годов. Он ощущал внутреннюю связь обличительного, "трагически карикатурного" пафоса "Мертвых душ" с критической направленностью произведений писателей натуральной школы, и это влияние Гоголя на современную литературу он пытался всячески преуменьшить, более того, Вяземский полагал, что влияние это было искусственно усилено ("В некоторых журналах имя Гоголя сделалось альфою и омегою всякого литературного рассуждения"). Подобная постановка вопроса, явная направленность статьи против писателей натуральной школы получила резкую отповедь в знаменитом письме Белинского к Гоголю.

Впервые — "Санкт-Петербургские ведомости", 1847, No№ 90–91, 24–25 апреля, с. 417 и посл. Печатается по изд.: ПСС, т. II, с. 304–334.

" Год: 1847

Языков — тоже славянофил в своем роде, и вот почему нисколько не удивительно, что г. Перевлесский, издавший уже славянскую грамматику и хрестоматию (в которую, впрочем, не попал Языков), издает, между прочим, и Языкова. Стихотворения этого "певца вина и страсти нежной" до того нравятся г. Перевлесскому, что он, не довольствуясь одним разом, считает нужным, для удовольствия читателей, напечатать некоторые из них два раза в одной и той же книжке. Так, напр., в 1-й части, на стр. 4-й напечатаны три элегии[33], а на стр. 94–95 той же части — те же элегии, только уж каждая порознь. На стр. 96-й 1-й части — послание Т-ву, а на стр. 296-й 2-й части — то же послание с заглавием: "Татаринову". Из этого видно, что желание некоторого библиографа, чтобы все русские поэты изданы были так же тщательно, как теперь Языков, — не совсем справедливо. Впрочем, издание г. Перевлесского хорошо тем, что в нем помещены все статьи, какие были писаны по поводу стихотворений Языкова. Вместе со статьями гг. Погодина, Шевырева, Ксенофонта Полевого тут же есть и отзыв Белинского, который повторять нет нужды[34]. Для любителей веселого чтения тут же находится и рецензия "Библиотеки для чтения", весьма остроумная.

Не считая нужным входить в рассуждения по поводу значения Языкова в истории русской литературы, мы решаемся указать только на одну сторону таланта Языкова, более других почтенную, но менее известную русской публике. На Языкова смотрят обыкновенно как на певца разгула, вина, сладострастия или как на возвышенного патриота, бранившего всех немцев нехристью, прославлявшего Москву, старину и хвалившего

Все это было в своем роде превосходно. Но мы считаем нелишним указать также и на первое время поэтической деятельности Языкова, когда "шалости любви нескромной, пиры и разгул" воспевал он только между прочим, а лучшую часть своей деятельности посвящал изображению чистой любви к родине и стремлений чистых и благородных. В то время муза его была еще свободна от многих предрассудков кружка, которые заметны в некоторых произведениях последних годов его жизни. Тогда он воспевал родину — не как безусловно совершенную страну, которой одно имя должно повергать в священный трепет, не говоря уже о ее пространстве, ее реках, морозах, кулаках и прочих затеях русской остроты. Нет, источник его тогдашнего сочувствия к родине был гораздо выше: он славил ее подвиги, ее благородные порывы, без всякого затаенного желания приписать их именно известному времени или стране. Он потому любил родину, что видел в ней много великого или по крайней мере способности к великому и прекрасному, а вовсе не находил прекрасным и великим все русское — только потому, что оно народное, русское. В последствии времени Языков уклонился от своего первоначального чистого направления и сначала признал разгул очень хорошею вещью, воображая, что тут сидит русская народность.

советовал он одному из своих приятелей.

Так точно впоследствии увлекся он другими особенностями русской природы и жизни и, воображая, что в них-то и есть чистая народность, издевался над немцами, не умеющими ходить по гололедице, уверял с увлечением, что картины Волги краше, чем распрекрасный Кавказ, да побранивал — и очень бесцеремонно — тех, кому не нравились публичные лекции г. Шевырева, в которых, по выражению поэта, ожила

Всего этого не было в произведениях ранней молодости поэта, в период 1822–1825 гг. Тогда он обращался к временам бедствий России, среди которых именно мог проявиться великий дух народа. Таковы, напр., песни барда, из времен монгольского ига. Вот что поет бард, обращаясь к Димитрию Донскому, пред битвой с Мамаем ("Стих. Языкова", ч. I, стр. 25):

Освобождение Руси от ига монгольского внушило Языкову несколько стихотворений, которые, по силе выражения и по чистоте выражаемого в них чувства любви к отечеству, должны быть отнесены к числу лучших его произведений. Нельзя без удовольствия перечитывать даже в настоящее время его "Песни барда во время владычества татар в России" (стр. 18). Она сопровождается у Языкова примечаниями, взятыми из истории Карамзина и поясняющими его выражения ("Стих. Яз.", ч. I, стр. 18–19); но мы полагаем, что читатели наши не нуждаются в этих примечаниях, и дотому приведем только самые стихи, ярко рисующие бедствия Руси при татарах.

Те же чувства выражаются и в других стихотворениях ранней поры Языкова. Но, к сожалению, источник их был не в твердом, ясно сознанном убеждении, а в стремительном порыве чувства, не находившего себе поддержки в просвещенной мысли. В этом заключается, по нашему мнению, главный недостаток всех поэтов пушкинского кружка. Языков не мог удержаться сознательно на этой высоте, на которую его поставило непосредственное чувство; у него недоставало для этого зрелых убеждений и просвещенного уменья определить себе ясно и твердо свои стремления и требования от своей музы. Оттого-то во всей его поэтической деятельности выражается какое-то намерение, никогда не исполняемое, потому что поэт бессилен его исполнить. Он восклицает иногда довольно решительно: