Иоганн Гете - Ифигения в Тавриде

Дарами царскими да отличит
Тебя богиня! Радостной победой,
Богатством, славой дома твоего,
Осуществленьем праведных надежд!
Пускай за то, что ты радел о многих,
Тебя и счастье многим предпочтет.

С меня довольно и хвалы народной:
Мои деянья более другим,
Чем мне, на пользу. Тот счастливей всех,
Будь царь он или нищий, кто обрел
Благую долю под родимым кровом.
Ты скорбь душевную со мной делила
В тот час, как вражий меч меня лишил
Последнего, достойнейшего сына.
Покуда месть душой моей владела,
Пустыней не казался мне дворец.
Но вот, когда вернулся я с победой,
Их царство пало и мой сын отмщен,
Все во дворце мне сделалось постыло.
Ретивая покорность, что в любом
Я прежде взоре видел, омрачилась
Тревогами и тайным недовольством.
Все думают о будущем с тоской
И служат мне, бездетному, неволей.
Но вот иду я к храму, где не раз
Молился я богине о победах
И за победу чтил ее, а в сердце
Царит одно желанье, для тебя
Оно едва ли ново: я решил —
Себе на счастье и стране на благо —
Ввести тебя невестой в мой дворец.

Чрезмерна для безвестной, государь,
Такая честь! Изгнанница стоит
Перед тобой в смущенье. Ведь искала
Она лишь крова — и его нашла.

Что в тайну ты рядишь свое прибытье,
Таишься от царя и от людей,
Повсюду порицалось бы, поверь.
Наш берег пришлым страшен: так велит
Закон и осторожность. Но от той,
Кому приют мы дали, милой гостьей
Своей признав, от той, чьи дни текут
У нас и безмятежно и привольно,
Казалось бы, — за преданность и верность, —
Я вправе ждать доверья и любви.

Царь! Если я от всех таила имя
Мое — тому причиной лишь боязнь
Приют утратить. Если бы ты знал,
Кто пред тобой, какой главе злосчастной
Мирволишь ты, быть может, вещий страх
Твой дух высокий трепетом наполнил,
Не приглашал бы ты меня с собою
Престол делить, а из страны своей
Изгнал бы и, отвергнутую, бросил
До дня, как ей на родину вернуться
Из горестных скитаний суждено,—
В нужду и беды, что — увы! — повсюду
Изгнанников, скитальцев бесприютных,
Грозя рукой костлявой, стерегут.

Каков бы ни был приговор богов
Над пращуром твоим иль над тобою,
Я вижу ясно: с той поры, как ты
Живешь здесь на правах желанной гостьи,
Нас небеса не раз благословляли.
Так как же мне поверить, что приют
Главе преступной предоставил я?

Ты награжден за милость, не за гостью.

За милость к несчастливцам нет награды,
А потому в молчанье не упорствуй.
Об этом просит не бесчестный муж,
Моим рукам ты вверена богиней!
Как божеству, священна ты и мне!
Пусть боги явят знак: он для меня —
Закон. И коль на родину возврат
Тебе сужден, я року подчинюсь.
Но если этот путь тебе заказан,
Твой род рассеян по свету иль вовсе
Несчастьем небывалым истреблен,
Тогда по всем законам ты моя.
Откройся мне! Я слову буду верен.

Как трудно нам сорвать печать молчанья
С пугливых уст, открыться наконец
В том, что хранилось в тайне. Ибо, раз
Поведанная, тайна навсегда
Покинула глубины сердца, чтобы
Бредить иль врачевать, как бог пошлет…
Так знай же! Я из Танталова рода.

Как просто говоришь ты о величье.
Ты пращуром зовешь того, кто ведом
Всем на земле как избранник богов,
Когда-то милый им! Ведь это Тантал
Был Зевсом зван к совету и столу
Как равный гость! В его реченьях вещих
Отраду находили олимпийцы,
Как в мудрости оракулов святых,

Все это так, но боги не должны
Как с ровнею общаться с земнородным:
Он слишком слаб, чтоб голова его
От непривычной выси не вскружилась.
Предателем презренным не был он,
Но для раба велик, а для общенья
С бессмертными лишь человек. Так был
И грех его лишь человечен. Строг
Бессмертных суд! Поется в песнях: гордость
И вероломство от стола богов
Его низвергли в Тартар на мученья,
Потомки ж были прокляты его.

За их грехи иль за гордыню предка?

Стан мощный и пытливый ум титанов
Хоть и дарован вечными в удел
Его сынам и внукам, но сковал
Вокруг чела потомков обруч медный
Нещадный бог: терпенье, благостыню
Он скрыл от их дышащих гневом глаз.
Неистовы порывы были их,
Ни граней, ни удил они не знали!
Уже Пелопс, безудержный в страстях,
Сын Тантала любимый, приобрел
Убийством и предательством супругу,
Дочь Эномая — Гипподамию.
Двух сыновей родит она Пелопсу —
Фиеста и Атрея. С завистью
Следят они, как подрастает брат,
Отца любимец, плод другого ложа…
Их ненависть связует, и тайком
Они свершают грех братоубийства.
Убийцей царь клеймит свою супругу
И грозно требует вернуть ему
Любимца-сына. Гипподамия
Себя лишает жизни…

                                      Ты молчишь?
Доверься до конца мне, говори!

Блажен, кто с чистым сердцем предков чтит,
Кто с гордостью о доблестях и славе
Их возвещает, радуясь в душе
Столь дивную, достойную чреду
Собой продолжить. Создает не сразу
Род ни чудовище, ни полубога.
Лишь долгий ряд достойных иль дурных
Дарует миру ужас иль отраду
Безмерную. Как только царь Пелопс
Преставился, Фиест с Атреем править
Страною стали. Долго не могло
Согласье длиться. Осквернил Фиест
Атрея ложе. Оскорбленный брат
Его изгнал из царства. Но Фиест,
Предвидя черный день, давно похитил
У брата сына и его тайком,
Как своего, растил в кругу родимом.
И, напоив его желаньем мести,
Во град Атреев тайно подослал
Убить царя — ему ж отца родного!
Был умысел раскрыт. К ужасной казни
Царь присудил несчастного, считая,
Что сына братнего казнит. Узнал
Он слишком поздно, кто пред мутным взором
Его замучен был. И, алча мести,
Он в тишине задумал совершить
Неслыханное! Кротким, примиренным
Прикинувшись, он изгнанного брата
С двумя детьми на родину призвал;
А там, схватив детей и заколов,
Ужасную и мерзостную пищу
На первом же пиру поднес Фиесту!
И лишь Фиест своей родимой плотью
Насытился, как грусть его взяла;
Стал спрашивать о детях, мнил, что слышит
Их голоса, их милые шаги
За дверью залы. Но Атрей со смехом
Метнул в него кровавой головою!
Ты в ужасе лицо отводишь, царь?
Так лик свой солнце отвернуло древний
И изменило бег своей квадриги…
Вот прародители злосчастной жрицы!
А сколько горестных мужских судеб,
А сколько дел безумных скрыла ночь
Под тяжкими крылами, разрешая
Лишь в жуткий сумрак всматриваться нам!

И ты их скрой в молчанье! Хватит с нас
Признаний страшных! Но поведай, как
Ты привилась на этом диком древе?

Атреев старший сын был Агамемнон.
Он мне отец. Но не стыжусь признаться,
Что видела в нем с ранних детских дней
Достойнейшего мужа образец.
От брака с Клитемнестрой родилась я,
Как первый плод любви, за мной Электра.
Царь правил мудро. Танталову дому
Был краткий мир дарован. Одного
Для счастья их недоставало — сына!
И вот едва желание сбылось
И стал расти меж двух сестер Орест,
Любимец, как нежданная беда
Над безмятежным домом разразилась!
Весть о войне достигла и таврийцев.
Для отомщенья за увод Елены
Вся мощь отважных греческих племен
К стенам троянским двинулась. Взята ль
Войсками Троя, увенчала ль месть
Их бранный путь? Не ведаю. Над ратью
Начальствовал отец. В Авлиде тщетно
Войска попутных ветров ждали. В гневе
На их вождя, Диана задержала
Спешащих в грозный бой, через Колханта
Потребовав дочь старшую царя.
Нас с матерью они в свой стан зазвали!
Схватили, положили на алтарь
Меня, злосчастную! Смягчилось сердце
Дианы. Кровь отвергши, унесла
Меня богиня, облаком укутав.
Здесь, в храме, я очнулась от забвенья.
Да, это я, я, Ифигения,
Атрея внучка, дочь Агамемнона,
Богини недостойная раба.

Почтенья большего я не воздам
Царевне, чем воздал уже безвестной!
Я повторю свою былую просьбу:
Доверься мне, поделим власть и счастье.

Как, государь, на этот шаг решиться?
Иль не богиня, спасшая меня,
Моей судьбой одна располагает?
Она меня снесла под этот кров
И, может быть, хранит здесь для отца,
Наказанного видимостью горя,
Чтоб скрасить старость скорбную его?
Как знать, не близится ль возврата час?
А я, ее путей не зная, дерзко
Себя свяжу, наперекор богине.
Молю о знаке — и тогда останусь.

Знак уже в том, что ты покуда здесь.
Не измышляй же робких отговорок.
Напрасно прибегаешь к многословью,
В них краткое лишь различаю: нет.

Не для отвода глаз я говорила,
Все сердце я открыла пред тобой!
Иль сам не видишь ты, как это сердце
К отцу и к матери, к сестре и брату
Навстречу рвется в страхе и тоске?
О, если б радость наш дворец микенский,
Где грусть-тоска еще лепечет имя
Мое, как при рождении младенца,
Венками разукрасила нежданно!
Дай мне корабль, я возвращусь к любимым!
Дай мне, воскреснув, милых воскресить!

Что ж, возвращайся! Сердцу подчинись!
Замкни свой слух для голоса рассудка
Холодного. Будь женщиной вполне!
Влеченьям уступи! Пускай играют
Они тобой, как утлым челноком!
О женщины, когда вас страсть пронзит,
Нет уз священных вас остановить
Обманщику по первому же знаку
Отдаться, бросив мужа и отца,
Но, коль в груди не разгорится пламя,
Напрасно будет праведно греметь
Увещеваний золотой язык.

Не забывай же, царь, о слове данном!
Иль так ты за доверье платишь? Все,
Казалось, ты услышать был готов.

К нежданному я не был подготовлен —
И в том моя ошибка: знал же я,
Что с женщиной иду я говорить.

Не порицай наш бедный женский род,
Не как у вас блестящи, но чисты
И благородны женские доспехи.
Верь, в этом деле я тебя правей,
В чем счастие твое, я знаю лучше,
Ты ж, ничего не ведая о нас,
Считаешь: этот брак нас осчастливит —
И в добром рвенье, с доброю надеждой
Ждешь от меня покорности немой.
Но боги мне решимость даровали —
Спасибо им! — отвергнуть этот брак,
Не освященный их святою волей.

Так сердце говорит твое, не бог!

Чрез наше сердце боги говорят.

А разве я не вправе им внимать?

Их тихий голос страсти заглушают!

Иль только жрицам внятен голос их?

Нас слушались цари спокон веков.

Сан жрицы и наследственное право
На Зевсов стол тебя роднят с богами,
А я дикарь лишь земнородный…

                                                         Так
Плачусь я за доверие к тебе?

Я человек. Ненужный спор оставим!
Я порешил: будь жрицей, как была,
Служи богине, избранная ею;
Мне ж да простится, что давно Диане —
Неправедно, не без упреков тайных —
Отказывал я в древних приношеньях.
Наш берег был злосчастен для пришельца.
Здесь исстари ему грозила смерть.
Лишь ты притворной ласкою своей,
В которой мне то дочери покорность,
То тихое влечение невесты
Порой так сладко грезились, как цепью,
Меня сковала, — и забылся долг!..
Ты совесть убаюкала мою!
Я ропота народного не слышал;
И вот толпа — все громче с каждым днем! —
Винит меня в нежданной смерти сына.
Я сдерживать кричащую о жертве
Толпу не стану больше для тебя.

Не о себе, поверь, я хлопочу.
Тот ложно судит о богах, кто мнит
Их падкими на кровь. Он переносит
На них свои же низкие влеченья.
Иль не спасла меня сама богиня?
Мое служенье любо ей — не смерть.

Нам не к лицу судить об освященных
Обычаях увертливым умом,
Их толковать по прихоти рассудка!
Твой долг исполни, я исполню мой:
Двух чужеземцев мы нашли в пещере
У берега. Едва ль они благое
Для нас задумали. Они — в цепях.
Да примет в их лице твоя богиня
Возобновленную отныне жертву!
Я их пришлю. Ты знаешь службы чин.