В то время сыну Бродского исполнилось восемнадцать. Это был духовно одаренный, рассудительный молодой еврей, сын выходцев из России, стройный, смуглый, с тонкими, красивыми чертами лица. Мне так и не удалось узнать его близко. Да, собственно, это и никому не удавалось: он был осторожный, как маленький дикий зверек, — подойти к такому на какое-то доступное для общения расстояние совершенно невозможно. Этот рассказ — о нем, его отец умер через два месяца после того, как нанял меня на работу.
Юный Бродский был безумно влюблен в шиксу — нееврейскую девушку, — вот почему старый мистер Бродский хотел его срочно отправить в колледж. Как и большинство евреев своего поколения, он отчаянно противился тому, чтобы сын женился на шиксе; ему казалось, что, если хоть на минуту оставить их вдвоем, они тут же поженятся. Но юноша проводил с ней все свое время — ни с кем другим увидеть его было невозможно. Они вместе выросли, в детстве вместе играли у одной пожарной лестницы и, можно сказать, вросли друг в друга.
И все же они были очень разные. Существовали, конечно, естественные расовые различия — галльская кровь отличается от еврейской; разница — почти как между солнцем и луной. Более того, их темпераменты были противоположны. Он, как я уже сказал, — робкий, одухотворенный созерцатель; она — девочка-сорванец, полная животных инстинктов, энергии и жизни.
Но несмотря на это, с самого детства они чрезвычайно сильно любили друг друга. Он, по-моему, друзей никогда не имел; ею же в семье не слишком занимались.
Когда я впервые ее увидел, она была очаровательна — прекрасная фигура, исключительно соответствовавшая ее характеру, излучала яркий свет и теплоту. Но еще прекраснее был ее голос. Часто по вечерам она пела ему так прелестно, что не заслушаться было нельзя, — чем бы я в это время ни занимался, о чем бы ни думал.
Вскоре после того, как я заменил юного Бродского в магазине и юношу отправили в колледж, старик заболел. Миссис Бродская срочно послала за сыном, но прежде чем ему удалось вернуться, в комнатах над магазином уже загорелись траурные свечи в канделябрах и хор запел заупокойные песни. После похорон юноша в колледж возвратиться отказался — у миссис Бродской воля была не столь сильной, как у ее мужа, — и меньше чем через месяц он и его подруга поженились и стали жить в комнатах наверху. Тогда и началась та драма, свидетелем которой в течение пятнадцати лет мне пришлось быть.
Конфликт их темпераментов проявился сразу же и стал столь же очевидным, как и их взаимная привязанность. У нее никогда ничего не было, и, вероятно, все свое детство она нуждалась в более или менее нормальной еде и одежде. Можно было подумать, что она должна быть полностью удовлетворена положением жены хозяина весьма процветающего книжного магазина. Но она была необыкновенно энергичным человеком, и ее амбициям не было конца: она желала куда больше, гораздо больше того, что мог ей дать книжный магазин, к тому же скромный по размерам. Стала требовать, чтобы муж его продал и начал заниматься более прибыльным делом. А не книгами! Она не понимала, что это было невозможно. Столько лет его знала, но так и не узрела, что у такого мечтательного человека, как ее супруг, способностей хватит только, чтобы продавать книги! Однако сам он осознавал это достаточно четко. Изменений он боялся, как черт ладана. И страстно любил свое по-сумеречному тихое убежище — этот маленький магазинчик, — любил его так же, как я. Вот почему мы, хотя и не стали приятелями, почувствовали друг к другу сильную симпатию. И ему, и мне были одинаково противны шумные улицы, которые находились за дверью магазина.
Она его буквально изводила, не давала покоя, пустила всю свою неуемную энергию на борьбу с ним. Но юноша унаследовал от своей расы достаточно сил, чтобы оказать ей сопротивление. И вот что произошло примерно год спустя. Она где-то встретила импрессарио варьете, которому понравился ее очаровательный голос и который посулил ей большие возможности в театральном бизнесе. Думаю, он посулил ей и многое другое; по крайней мере, она была так сильно заворожена блестящими перспективами, что решила бросить мужа.
По-моему, я еще, как следует, не рассказал о том, сколь сильно юный Бродский любил жену. Это было куда больше, чем традиционно чрезвычайно сильная любовь еврея к жене. Любовь к ней составляла весь смысл его жизни. В такой любви таится великая опасность: ведь когда ее теряешь, теряешь и жизнь, она разваливается на кусочки. И когда его жена сбежала с артистами, с юным Бродским так и случилось.
Опишу вам их расставание.
Однажды утром, как я полагаю, после разговора с импрессарио, она стремительно вошла в магазин и набросилась на мужа — он распаковывал новую партию книг. Говорила злым, истерическим тоном, одной рукой держалась за горло — будто ее кто-то душил. По тому, как она с ним разговаривала, можно было понять, что происходит отчаянная ссора. Но это было как гром среди ясного неба — до того на небосводе плавало лишь несколько тучек.
Она сказала: «Чаша моего терпения переполнилась, больше не могу. Я тебе говорила сто раз, но все бесполезно. А сейчас судьба дает мне прекрасный шанс — и я должна им воспользоваться. Еду в Европу с артистами варьете».
Юноша сначала ничего не ответил, но на его лице появилось такое выражение, будто наступил конец света. Совершенно ошарашенный, он смотрел ей вслед, когда она бежала наверх за вещами. Я прекрасно помню, что в это время в руке у него была книжка в красной обложке — он продал несколько сот ее экземпляров, и она называлась, представьте себе, «Влюбленные идиоты»; несмотря на всю трагичность ситуации, я не мог сдержать улыбку, — он ответил мне затуманенным, беспомощным взглядом.
Когда она спустилась, он, кажется, наконец-то понял, что происходит.
— Ты уезжаешь? — спросил он вяло.
— Да, — ответила она.
Тогда он полез в карман и протянул ей тяжелый черный ключ. Это был ключ от входной двери в магазин.
— Возьми, — спокойно сказал он, — еще понадобится. Твоя любовь ненамного меньше моей, чтобы можно было все взять и забыть. Когда-нибудь ты вернешься, а я буду ждать.
Она обняла его за плечи, поцеловала, а потом, глубоко вздохнув, выбежала из магазина — мы проводили ее взглядом из сумрачного интерьера. Стояли и взирали на улицу, которую оба ненавидели и боялись; на улицу, где были и назойливый шум бурной жизни и блеск солнечного света; на улицу, которая, казалось, злорадствовала по поводу того, что захлестнула в свой деловой водоворот все, что так дорого в этой жизни юному Бродскому.
В течение нескольких следующих лет я стал свидетелем того, что показалось мне хуже смерти.
Как я уже сказал, она составляла весь смысл его жизни. Когда она уехала, он потерял себя. Сначала я подумал, что он сойдет с ума, и это будет буйное помешательство. Не отдавая себе отчета, что делает, он бродил по проходам между книжными полками, издавая стоны, сжимая и разжимая полы своего костюма. Покупатели, увидев это, спешили скорее прочь. Я пытался убедить его не спускаться, но он не слушал. По-моему, наверху ему было еще хуже — ведь верхние комнаты хранили память о ней. Несколько ночей он просидел в моей комнате в глубине магазина. Не спал (и я вместе с ним), а просто сидел и бормотал что-то в ее адрес. Чаще всего он повторял: «Ты же любишь меня, а значит, когда-нибудь вернешься».
Я подумал, что он этого не перенесет и послал за его матерью, которая жила у каких-то родственников. Она его немного успокоила, и вскоре он пристрастился к чтению.
Читал Бродский с таким же упоением, как алкоголик прикладывается к бутылке, а наркоман упивается дурманом, читал, чтобы убежать от действительности. И в конце концов чтение достигло поставленной цели, но дало страшный эффект.
Он сидел за большим столом в глубине магазина и читал весь день напролет, читал до тех пор, пока глаза не слипались от усталости. Мы с миссис Бродской пытались его расшевелить: звали к покупателям, помогать распаковывать и расставлять книги; и не потому что нуждались в помощи, — просто чувствовали, что ему это пошло бы на пользу. Казалось, он хочет сделать то, на что способен, но его организм настолько ослаб, что он сделался беспомощным и неловким как ребенок. От беспрерывного чтения разум померк, а эмоции почти исчезли. Простейшие вопросы, задаваемые покупателями, ставили его в тупик. Даже не мог запомнить названия тех книг, о которых они спрашивали. Озирался вокруг с таким нелепым, бестолковым видом, словно его только что разбудили от глубокого сна.
Я надеялся — потому что жалел Бродского и сочувствовал ему, — что такое состояние будет лишь временным. Но шли годы, а никакого улучшения не наблюдалось. Очевидно, он был конченым человеком, как догоревшая свеча, и не было никакой надежды его оживить. Вот если бы вернулась она… Но даже в этом случае, — даже если бы она вернулась, — все равно, вероятно, было бы уже слишком поздно.
