И потом, разве это не ужасно, если все будет оставаться таким, как есть? Однообразие! Жизнь без перемен. А значит, и без надежды.
– А смерть? – спросила Мария. – Вот уж что никак в голове не укладывается. Разве вы ее не боитесь?
Я покосился на нее. Какие трогательные, наивные вопросы!
– Не знаю, – проговорил я. – Самой смерти, наверное, не боюсь. А вот умирания – да. Хотя даже не знаю точно, страх это или что-то еще. Но умиранию я сопротивлялся бы всеми силами, какие у меня есть.
– Вот и я так думаю, – сказала она. – Я этого ужасно боюсь. Этого, а еще старости и одиночества. Вы нет?
Я покачал головой. «Ничего себе разговорчик!» – подумал я. О смерти не разглагольствуют. Это предмет для светской беседы прошлого столетия, когда смерть, как правило, была следствием болезни, а не бомбежек, артобстрелов и политической морали уничтожения.
– Какое у вас красивое платье, – заметил я.
– Это летний костюм. От Манбоше. Взяла напрокат на сегодняшний вечер, на пробу. Завтра надо отдавать. – Мария засмеялась. – Тоже взаймы, как и все в моей жизни.
– Но тем интереснее жить! Кому же охота вечно оставаться только самим собой? А тому, кто живет взаймы, открыт весь мир.
Она бросила на меня быстрый взгляд.
– Тому, кто крадет, тоже?
– Уже меньше. Значит, он хочет владеть. Собственность стесняет свободу.
– А мы этого не хотим, верно?
– Верно, – сказал я. – Мы оба этого не хотим.
Мы дошли до Второй авеню. Променад гомосексуалистов был в полном разгаре. Пудели всех мастей тужились над сточной канавой. Золотые браслетки поблескивали на запястьях их владельцев.
– А что, когда все безразлично, страх меньше? – спросила Мария, уворачиваясь от двух тявкающих такс.
– Больше, – возразил я. – Потому что тогда, кроме страха, у тебя ничего нет.
– И надежды тоже?
– Ну нет. Надежда есть. Пока дышишь. Надежда умирает тяжелее, чем сам человек.
Мы подошли к дому, в котором она жила. Тоненькая, хрупкая, но, как казалось мне, почему-то неуязвимая, она застыла в проеме парадного. Блики от автомобильных фар скользили по ее лицу.
– Тебе ведь не страшно? – спросила она.
– Сейчас нет, – ответил я, притягивая ее к себе.
В гостинице я застукал Феликса О’Брайена на корточках перед холодильником. Я вошел очень тихо, и он меня не услышал. Поставив супницу перед собой и вооружившись большой поварешкой, О’Брайен самозабвенно жрал. Его набитый рот был перемазан соусом, рядом на полу стояла бутылка пива «Будвайзер».
– Приятного аппетита, Феликс, – сказал я.
– Вот черт! – проговорил он, роняя поварешку. – Вот невезуха! – И тут же приступил к объяснениям: – Видите ли, господин Зоммер, человек слаб, особенно ночью, когда он совсем один…
Я углядел, что русскую водку он не тронул. Все-таки этикетка подействовала!
– Ешьте спокойно, Феликс! – сказал я ему. – Там еще и торт есть. Огурчики вы уже смели?
Он сокрушенно кивнул.
– Вот и хорошо. Доедайте все остальное, – сказал я.
Водянистые глаза Феликса пробежались по полкам открытого холодильника.
– Мне этого не осилить. Но если вы разрешите, я бы взял домой для своих. Тут еще полно еды.
– Ради Бога. Только супницу обратно принесите. Не разбитую. Она чужая.
– Ну конечно, не разбитую. Вы истинный христианин, господин Зоммер, хотя и еврей.
Я пошел к себе в комнату. «Страх, – думал я. – Есть столько разных видов страха». Я вспомнил Розенталя с его извращенными понятиями о верности. Впрочем, сейчас, ночью, они уже не казались мне такими извращенными. И даже казались не очень чуждыми. Ночью все совсем по-другому, ночью правят иные законы, чем средь бела дня.
Я повесил старый, зоммеровский костюм в шкаф, предварительно вытащив все из карманов. На глаза мне попалось письмо эмигранта Заля, которое я так и не отправил: «…и откуда мне было знать, что они даже женщин и детей отправляют в лагерь! Надо было мне с вами остаться. Я так раскаиваюсь. Рут, любимая, я столь часто вижу тебя во сне. И ты все время плачешь…»
Я бережно отложил письмо в сторонку. Внизу тягуче запел негр, выносивший мусор.
XII
Если у Силвера я трудился в катакомбах под землей, то у Реджинальда Блэка меня перевели под крышу. Мне надлежало, сидя в мансарде, а по сути на чердаке, каталогизировать все, что Блэк успел купить и продать за свою жизнь, снабдив фотографии картин подписями об их происхождении с указанием источников информации. Это была легкая работа. Я сидел в большом, светлом чердачном помещении с выходом на террасу, откуда открывался вид на Нью-Йорк. Окружив себя ворохом фотографий, я погружался в работу, иногда ловя себя на странном ощущении, будто сижу в Париже, над Сеной, где-нибудь на набережной Августина.
Реджинальд Блэк время от времени приходил меня навещать, принося с собой облако ароматов дорогой туалетной воды «Кнайз» и гаванской сигары.
– Разумеется, ваша работа останется незаконченной, – рассуждал он, ласково поглаживая себя по ассирийской бородке. – Тут недостает многих фотографий, которые были сняты торговцами в Париже при покупке картин у художников. Но это уже ненадолго. Вы слышали, что союзники прорвали фронт в Нормандии?
– Нет. Я сегодня еще не слушал радио.
Блэк кивнул.
– Франция открыта! Идем на Париж!
Я ужаснулся, даже не сразу поняв почему. И только потом сообразил: это же давний, многовековой тевтонский боевой клич – от Блюхера и Бисмарка до Вильгельма и Гитлера. Только теперь все наоборот: мы идем на Париж, оккупированный гестаповцами и нацистами.
– Боже милосердный! – вздохнул я. – Вы представляете, что немцы сделают с Парижем, прежде чем оставить?
– То же самое, что и с Римом, – заявил Блэк. – Они его сдадут без боя.
Я не согласился.
– Рим они сдали, не подвергнув город опустошению только потому, что это резиденция папы, а папа заключил с ними позорный конкордат. Папа для них почти союзник. Это он позволил ловить евреев чуть ли не под стенами Ватикана, лишь бы защитить католиков в Германии. И ни разу по-настоящему не протестовал, хотя лучше, чем кто бы то еще, был осведомлен о преступлениях нацизма, гораздо лучше, чем большинство немцев. Немцы сдали Рим без боя, потому что, если бы они его разрушили, на них ополчились бы немецкие католики. К Парижу все это не относится. Франция для немцев – заклятый враг.
Реджинальд Блэк смотрел на меня озадаченно.
– Вы считаете, город будут бомбить?
– Не знаю. Может, у немцев не хватит на это самолетов. А может, американцы будут их сбивать и к городу не подпустят.
– Но вы считаете, они отважатся бомбить Лувр? – спросил Блэк в ужасе от собственных слов.
– Если они будут бомбить Париж, вряд
