От нашей родни из Цинциннати. Бюрократы проклятые. Всюду проволочки. Вечные затяжки. Провалялись в консульстве. Можешь себе представить? Я – нет. Я и сегодня не могу. Все поздно и все напрасно. Все деньги, что мы скопили. На билеты. Только и мечтали, как поплывем. Надежды. На американских врачей. Больше я о том времени почти ничего не помню. Хотел остаться. Хотел Лину искать. Хотел сдаться. Себя вместо нее предложить. Короче, совсем с ума сошел. Хозяйка меня выгнала. Мол, сама пропадет, если меня держать будет. А больше и не помню почти ничего. Кто-то мне помог. Я не понимал, что происходит. Может, ты понимаешь, Людвиг?
Я покачал головой.
– Твоя фамилия теперь Зоммер, – сказал Розенталь. – Значит, он умер?
Я кивнул.
– Хуже всего было в первые недели, – снова заговорил он о своем. – Из-за того, что эти гады ее такую больную увели. У меня просто в голове не укладывалось. – Он начал сворачивать ковер. – Это было как стена. А потом вообще пошли мысли, которых я не понимаю. Я все думал, что, может, она будет меньше страдать, потому как и без того уже сильно страдает. Ну, все равно как рану не чувствуешь, если другая сильней болит. Говорят, с ранеными такое бывает, когда два ранения сразу. Безумие, да? А под конец вообще стал надеяться, что, может, она транспортировку не перенесла и, значит, не успела дожить до пыток. На несколько дней меня это вроде как даже утешило. Ты меня понимаешь?
– Может, ее в больницу определили, когда поняли, что у нее? – предположил я.
– Ты думаешь?
– Все может быть. И такое тоже бывало. Как тебя по имени-то теперь величать? Не могу же я звать тебя Зигфридом.
Розенталь горько улыбнулся.
– Да уж, наши оптимисты-родители с именами нам удружили, верно? Меня теперь Ирвин зовут. – Он положил ковер рядом с собой на диванчик. – У Лины в Цинциннати родственники были. Теперь вот я на них и работаю. Разъезжаю по ковровым делам. – Он посмотрел на меня долгим взглядом. – Не мог я один оставаться, – сказал он. – Просто не мог, и все. Понимаешь? Я с ума сходил. А полгода назад женился снова. На женщине, которая ничего обо всем этом не знает. Тебе это понятно? Мне лично нет. Иной раз возвращаюсь из поездки и ловлю себя на мысли: откуда здесь эта чужая женщина? Только в первую секунду, едва порог переступлю. А так она милая, тихая. Не могу я один жить. Стены давят. Ты понимаешь меня?
Я кивнул.
– А твоя нынешняя жена ничего этого не чувствует?
– Не знаю. У меня такое ощущение, что она ни о чем не догадывается. Сны вот только часто снятся. Жуткие. Все время глаза Лины вижу. Две черных дыры, которые, кажется, вот-вот закричат. Что они закричат? Что я ее бросил? Ну и что ж, что давно умерла. Я знаю. А все равно жутко. Как ты думаешь, к чему такие сны? Тебе не снятся?
– Снятся. Часто.
– Что они значат? Это они нас к себе зовут?
– Нет. Только то, что ты сам кого-то зовешь.
– Думаешь? И что же получается? Что не надо было жениться? Так, что ли?
– Нет, не так. Тебе бы все равно снились кошмары. Может, даже и похлеще, чем сейчас.
– А мне иногда кажется, будто я этой женитьбой Лину предал. Но мне было так худо! И потом, это же совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?
– Бедная женщина, – вздохнул я.
– Кто? Лина?
– Да нет. Твоя нынешняя жена.
– Она не жалуется. Она вообще тихая. Сорок лет. И тоже, по-моему, рада, что больше не одна на свете. Хотя не знаю. – Розенталь посмотрел мне в глаза. – Ты думаешь, это предательство? Ночью иной раз мысли так и одолевают.
Эти глаза! И лицо. Белое как полотно, и только глаза кричат. И спрашивают. А может, не спрашивают? Ты-то как думаешь? Мне же тут об этом и поговорить не с кем. Вот тебя встретил – тебя и спрашиваю. Только не жалей меня. Скажи честно, что ты об этом думаешь?
– Не знаю, – проговорил я. – Одно с другим никак не связано. В жизни чего только не случается. Все ужасно перепутано.
Розенталь ненароком опрокинул свою рюмку. Он тут же подхватил ее и поставил на место. Тяжелая, чуть маслянистая жидкость лужицей растеклась по столу. Я думал о своей жизни, о многих вещах сразу.
– Так что ты думаешь? – наседал Розенталь.
– Не знаю. Одно другому никак не поможет. Лину у тебя жизнь отняла. Смотри, как бы тебе не потерять и ту женщину, с которой ты сейчас живешь.
– То есть как? Ты о чем? С какой стати я должен ее потерять? У нас вообще не бывает скандалов. Никогда.
Под его неотступным взглядом я отвел глаза. Я не знал, что ему сказать.
– Человек – это всего лишь человек, – промямлил я наконец. – Даже если ты его не любишь. – Я ненавидел самого себя, произнося эту фразу. Но другой у меня не было. – И, наверное, женщина только тогда счастлива, когда чувствует, что она тебе небезразлична, – сказал я, ненавидя себя за эту банальную фразу еще больше.
– Что значит «счастлива»? При чем тут счастье? – Розенталь меня не понимал.
Я сдался.
– Хорошо, что у тебя кто-то есть, – сказал я.
– Ты думаешь?
– Да.
– И это не предательство?
– Нет.
– Ну ладно.
Розенталь встал. Подошла Мицци.
– Позволь мне заплатить, – сказал он. – Прошу тебя.
Он расплатился и подхватил ковер под мышку.
– Такси здесь можно взять?
– На углу.
Мы вышли на улицу.
– Будь здоров, Людвиг! – сказал Розенталь, снова надевая свои золотые очки. – Даже не знаю, рад ли я, что тебя встретил. Наверно. Наверно, да. Но не уверен, захочу ли повстречать тебя снова. Ты меня понимаешь?
Я кивнул.
– Я и сам не особенно рассчитываю когда-нибудь попасть в Цинциннати.
– Мойкова нет, – сообщила мне Мария Фиола.
– А холодильник он не запер? – спросил я.
Она покачала головой.
– Но я пока что водку не крала. Сегодня.
– А мне срочно требуется рюмка, – заявил я. – Причем настоящей русской водки. Которую прислала мне в подарок одна шпионка. Кое-что там еще осталось. На нас обоих.
Я полез в мойковский холодильник.
– Там нет, – сказала Мария. – Я уже смотрела.
– Да вот она. – Я извлек бутыль с наклеенной этикеткой «Осторожно – касторовое масло!». – Цела! А этикетка – простейшее средство, чтобы отпугнуть Феликса О’Брайена.
Я извлек из холодильника две рюмки. В теплом воздухе каморки их стенки сразу запотели.
– Ледяная! – сказал я. – Как и положено.
– Ваше здоровье! – сказала
