(Оглядывается по сторонам.) Удивительно: всегда здесь пахнет хвоей с легкой примесью хмеля… И часы «тик-так». А время как будто не движется.
Мясник (рассматривает новый пиджак художника, пробует на ощупь). Вот это материальчик!
Художник. Оставь, мясник, не люблю я этого. Ты еще полезешь под стол обследовать мою обувь.
Mясник. Уже обследовал. Туфли ваши — что надо! Импортные.
Художник. Это из Бохума. Кругозор у тебя прямо-таки космический.
Водитель. Бохум… Я там пережил жуткую бомбежку — бомбовой ковер.
Художник. Нет хуже той, какую пережил я в Дрездене.
Водитель. Бохум прекрасный был город.
Художник. Он и сейчас прекрасный.
Водитель. Вам не приходилось случайно встречать там некую Розу Мюллер? Эккенштрассе, 6.
Художник. Розу Мюллер? Нет.
Водитель. В Бохуме хорошие люди. Сердечные. Жмоты, но чистоплотные. Я бы туда хоть сейчас съездил.
Художник. Роза Мюллер?
Водитель. Она из-за меня жизнью рисковала.
Мясник. Лучшие в мире мясники — это немцы, что в ручной работе, что при механизации. Это я вам верно говорю, как специалист. А там еще готовят Ochsenschwanzsuppe — суп из бычьих хвостов?
Художник. Они еще не из того суп сготовят, а такие, как ты, живо слопают. И шапки долой перед ними! Благосостояние и все такое — кто спорит! А как насмотрелся я на их благополучие — покорно благодарю. Благополучие, одно лишь благополучие! Мещанский рай, неоновое Эльдорадо. Но шапки долой! Шапки долой!
Мясник зевает.
Водитель. Шел бы ты спать…
Художник (Яне). Какая грусть на девичьем лице… (Яна не реагирует.) Какая бесконечность взгляда!.. (Художник пожимает плечами.) Поколение молчальников… Слушай, Ремунда, смотрю я на тебя… Хочешь, напишу с тебя портрет? Бесплатно.
Ремунда. А рама?
Художник. Ну, ладно, для тебя и с рамой.
Ремунда. А что во мне такого, чтобы меня писать?
Художник. В тебе? Ты ведь тип. Характер. Каменный старикан.
Ремунда. А еще что?
Художник. Целый мир.
Ремунда. И больше ничего?
Водитель. И красный нос. С голубыми прожилками.
Художник. Приходи завтра после обеда. Знаешь, где моя дача? А высидеть хватит терпения?
Водитель. Хватит, только если не всухую. (Художнику.) Я вас давно хотел спросить, чего вы все время у нас камни рисуете, камни да камни?
Художник. Камни — это же прекрасно.
Водитель. Это все правда. Но я в толк не возьму, как могут некоторые из вас всю жизнь рисовать только цветы, или листья, или, скажем, лошадей.
Художник. У каждого есть в жизни что-то, на чем она, эта жизнь, держится. Иногда даже неизвестно на чем. Вот ваша жизнь держится, предположим, на пиве. Не знаю только, на светлом или на черном?
Водитель. Но-но, вы полегче…
Художник. Нет, кроме шуток, ну на чем ваша жизнь держится?
Водитель. Моя? Черт подери, на чем она держится… Как это понимать? Что для меня самое главное, так, что ли?
Художник. Хотя бы.
Водитель. Я об этом никогда не думал… Пожалуй, чтобы была справедливость. Чтобы каждый получал по заслугам.
Художник. Справедливость, справедливость… Калоус, вот ты у нас философ. Объясни-ка нам, как обстоит дело со справедливостью?
Калоус. Я не философ.
Художник. Философ! Я их сразу узнаю. (Слышен шум машины. Калоус тяжело опускается на стул.) Ну да, кабачок философа. Такого и на Монмартре нет.
Ремунда (взглянув на побледневшего Калоуса). Эмиль, не пора ли запирать?
Калоус. Пожалуй… (Внезапно его голова падает на грудь, С одной стороны к нему подбегает мать, с другой — Ремунда.)
Мать. Эмиль!
Ремунда. Ну, ну…
Мать. Алоис, опять вы пили?
Ремунда. Это просто от слабости.
Художник. Дайте ему коньяку. (Калоус приходит в себя.)
Мать. Эмиль, тебе лучше?
Калоус молчит.
Мать. Ну, чего вы смотрите? Закрываем! (Никто не трогается с места.) Алоис, скажи всем, что уже закрываем.
Художник. Получите с меня, пани Калоусова.
Мать. В другой раз.
Водитель. До свидания. (Матери.) Может, съездить за доктором?
Ремунда. Не надо. Он немного отдохнет, и все будет в порядке.
Художник. Прощайте. Ремунда, завтра после обеда. (Все выходят. Шум отъезжающего автобуса.)
Мать (подходит к Яне). Девушка, мы закрываем.
Ремунда. Пускай остается. Ей некуда идти.
Maть. А кто она?
Ремунда. Так, одна несчастная девчонка.
Мать (возвращается к сыну. Опускается перед ним на колени, вытирает пот с его лица, затем, намочив полотенце, прикладывает ему к вискам). Скажи правду, ты ничего не ел?
Калоус. Ел, мама.
Мать. Сделать яичницу?
Калоус. Сделай, мама.
Мать. А хлеба намазать?
Калоус. Намажь, мама.
Maть. Что случилось?
Калоус молчит.
Мать. Может, приляжешь?
Калоус. Нет еще, мама.
Maть. Выпивали? (У Ремунды виноватое лицо.) Я тут нянчусь с ним… а ты вот как помогаешь.
Калоус (мягко). Нянчишься со мной… А зачем?
Шум мотоцикла, поднимающегося в гору. Свет фары. Калоусу опять не по себе. Мотоцикл замедляет ход, останавливается поблизости. Входит механик.
Механик. А вот и я, механик! Где тут у вас иностранец?
Мать удивленно смотрит на Ремунду.
Ремунда. Куда-то вышел.
Механик. В такой дождь?
Ремунда. Это же иностранец. Пойдем покажу машину.
Механик. У меня времени в обрез. Ждать не буду.
Калоус. Я расплачусь. Оставьте квитанцию, он со мной рассчитается.
Механик. Квитанцию еще! Иностранцы никогда не просят. Ладно, пошли. В дождь… да еще квитанцию.
Ремунда встает, идет первым, механик за ним.
Мать. Эмиль, чья это машина? Что здесь произошло?
Калоус. Авария…
Мать. Девушка, что здесь произошло? Вы знаете?
Яна кивает.
Мать. По-чешски понимаете?
Яна кивает.
Мать. Но не говорите?
Яна отрицательно качает головой.
Мать. А понимаете все?
Яна. В том-то и дело, что не все.
Maть. Пойду готовить яичницу. Вам тоже, девушка?
Яна (кивает. Калоусова уходит). Сейчас нам яичницу принесут…
Калоус. А ты хорошая девчонка, верно? Шальная только.
Яна. Шальная — это верно, только не хорошая.
Калоус. А я тебе говорю — хорошая. Ничего ты в этом не понимаешь. Нос хочешь вытереть?
Яна. Хочу.
Калоус бросает ей платок. Яна не успевает поймать, платок падает на пол. Калоус с виноватым видом поднимает его и протягивает девушке.
Калоус. Ну, чего ты ждешь?
Яна, вероятно, ждала большего к себе внимания, берет платок, громко сморкается.
Калоус. Значит, тебя будут называть «пани учительница»? И ты будешь ходить на эти… педсоветы?
Яна. Когда я была маленькая, мне так всегда хотелось, чтобы ко мне кто-нибудь ужасно хорошо относился. Только я всегда стыдилась.
Калоус. Платок уронила.
Яна. Заберусь, бывало, к маме в кровать, а она мне говорит разные слова, будто я ее мама, а она — моя дочка. Она мне говорит: ты моя шкатулочка размалеванная, ты моя лампочка над кроваткой, ты мой будильник звонкий, ты моя картинка с лодочкой, занавесочка зеленая, ты мое маленькое радио…
Калоус. Маленькое радио? (Яна молчит.) Моя мама так не говорила.
Яна. А вам понравилось?
Калоус. Что?
Яна. Понравилось вам, что я говорила?..
Калоус. Ты лучше скажи, что будешь дома говорить?
Яна. Ничего. Попадет, и все.
Калоус. А потом?
Яна. Потом постелю и лягу. (По-детски нежно улыбается и смотрит на Калоуса. Калоус взволнован.) Хотите, я вам буду говорить такие слова?
Калоус. Какие?
Яна. Те, мамины…
Калоус. Мамина ты, мамина! А вдруг из тебя еще выйдет что-нибудь путное, а? Нет, ты непременно иди в детский сад и будь воспитательницей. Учи их петь и танцевать. «Колесо, колесо с мельницы» и еще стишок, как бежит лисичка к Табору и как зайчик в своей норке застрял. А они будут бегать за тобой и говорить: «А вы лисичку умеете рисовать или собачку?» Будь я на твоем месте, я бы знал, как жить…
Яна. Не знали бы!
Калоус. Эх ты, сорока! Если бы я знал, как мне это тебе объяснить. Вы, молодые, больших слов не любите. Мы, когда их слышали… ревели, как коровы. А вы смеетесь…
Яна. Ошибаетесь, товарищ, я зеваю…
Калоус. Знаешь, я охотно пошел бы работать в твой детский сад, с удовольствием пошел бы. Меня бы, конечно, не взяли — какой из меня воспитатель, — а я бы пошел. И за каждого ребенка дал бы письменное ручательство. «Я, Калоус Эмиль, бывший номер 30012, обязуюсь вернуть вам ребенка, который будет знать, чего он хочет. Уважайте его и не испортите».
Яна. Вы умеете врать?
Калоус. Это каждый официант умеет… Нет, не умею. Ну, чего уставилась? Не умею. Непутевый я, верно?
Яна. Хотела бы я не уметь.
