Ури Цви Гринберг
Ури Цви Гринберг родился в 1896 году в местечке Белый Камень. Когда Ури Цви было полтора года, его семья переехала в Лемберг (Львов). В шестнадцатилетнем возрасте он начал публиковать стихи в одесском журнале «А-Шилоах».
Вскоре он был призван в австрийскую армию. Вернувшись с фронта во Львов, он чудом, вместе с семьей, спасся от еврейского погрома. В 1920 году он переехал в Варшаву, затем был вынужден бежать в Берлин – по следам публикаций в издаваемом им журнале «Альбатрос» его обвинили в «оскорблении христианской религии».
В 1923 году Ури Цви Гринберг переехал в Палестину и начал сотрудничать с газетой «Давар». Присоединившись вначале к рабочему движению, он вскоре разочаровался в нем и вступил в партию сионистов-ревизионистов. В 1931 году он уехал в Варшаву, чтобы издавать там партийную газету, а вернувшись оттуда через пять лет, написал пророческую поэму «Башня трупов».
Ури Цви Гринберг был членом ЭЦЕЛ, после провозглашения государства – депутатом Кнессета от «Херута». После Шестидневной войны участвовал в борьбе за неделимую Эрец Исраэль.
***
Для меня процесс перевода строк Ури Цви Гринберга был скорее написанием комментария к его стихам. Любой знаток ТАНАХа подтвердит: полноценный, состоявшийся перевод со Святого языка является ничем иным как комментарием!
Ну, ничего себе ассоциации, справедливо возразят мне здесь те самые знатоки. Комментарием может быть только перевод самого ТАНАХа! Верно, а что прикажете делать, если уже на этапе составления подстрочника ты обнаруживаешь себя в глубоком живом колодце этого самого ТАНАХа, и приходится в отчаянии хватать телефон и обращаться за разъяснениями к знакомым тальмидей-хахамим. А после разговора чувствовать себя оглушенной неожиданным знанием, пережившей погружение в колодец с живой водой…
Я долго ходила вокруг творчества Ури Цви Гринберга, не решаясь приблизиться. В его нерифмованных, на первый взгляд, строках, конечно же, при ближайшем рассмотрении обнаружили себя и рифмы – и какие! Сквозные – и отдаленные, несущие на себе значительно большую нагрузку, чем обычные рифмы на конце строки. Рифмы, создающие дополнительный смысл за счет объединения слов и понятий, находящихся на расстоянии нескольких слов – или же нескольких строк друг от друга.
Но главное, конечно же, не это. Главное – искренность и неугасимый огонь души, исключающий любые компромиссы. Главное – диалог со Всевышним на равных. Вот это был вызов!
Он имел на это право. Его прадедом был реб Ури из Стрильська, а его отец был хасидским цадиком. Если бы век, в котором он родился, трагически не перемешал европейский котел, Ури Цви Гринберг стал бы наследником и главой хасидского двора. А это значит, что он был князем – из тех князей, которые вырыли своими посохами и жезлами колодец, поддерживавший жизнь народа в пустыне.1 Кому же, как не ему, было объясняться с Высшим Начальством и спрашивать с Него за трагедию, обрушившуюся на Его подданных?
И он спрашивал и требовал. Его вопросы шли из самого сердца, и поэтому он получал ответы-пророчества. Он предсказал войны, обрушившиеся на Государство Израиль. Он предсказал Катастрофу европейского еврейства.
Его не слышали – но он не замолкал и не пытался бежать. Он продолжал пересказывать свои видения – и публиковать эти пересказы на страницах газет. Его стихи и были пересказами, отчетами о том, что он увидел и узнал в тех мирах, куда он имел доступ.
Взявшись за переводы Ури Цви Гринберга, решившись на это, я стала искать то, что я способна была бы прокомментировать. Поэмы о Катастрофе и о гибели его семьи – и то, и другое было пророчески увидено им заранее! – сразу лишали возможности дышать. Другие переводчики – Инна Винярская, Эфраим Баух, Валерий Слуцкий – донесли их до русскоязычного читателя, и я преклоняюсь перед ними. Я – не смогла. Не смогла приблизиться…
Но слово «Йерушалаим» дохнуло с книжной страницы узнаванием. Вчитавшись в стихотворение, я поняла, что я там была – речь не о земном Иерусалиме, в котором мне довелось не только бывать, но и жить, имеется в виду то место Небес, которое описывает поэт. Иерусалим поднимает в ласковых ладонях на свои собственные Небеса довольно многих из тех, кто ступает на его Землю – и мне посчастливилось быть среди них.
Я узнала описание своего Иерусалима и взяла в руки чистый лист, чтобы написать на нем свой комментарий-перевод…
Мири Яникова
Как осколки пророчества,
дни мои раскалены,
и меж ними тело мое, как брусок металла,
и стоит надо мною мой Бог-кузнец,
и молотом бьет,
и раскрыто ему все, что время на мне начертало,
и обузданный пламень искры секунд отдает.
Мне начертан сей путь,
и до вечера я под судом,
но когда я вернусь
и избитое тело брошу на ложе,
как открытою раною, заговорю я устами,
и нагим обращусь я к Богу:
посмотри, ты измучен трудом,
так давай отдохнем – мы оба устали.
Будто женщина, знающая, что я околдован ею,
Бог с усмешкой предложит: «Попробуй сбежать!»
Только мне не удастся сбежать.
Я в отчаянном гневе сбегал безоглядно,
и как уголь шипящий, была моя клятва:
«Не хочу Его видеть вовек!»
Я к Нему возвращаюсь,
в Его двери стучусь со всех сил,
как отчаявшийся влюбленный,
что посланье любви получил.
Боясь отыскать Его, я с фонарем
в такие глубины сознанья забрел,
но вот – все цвета Его царства горят,
а я – как шахтер, обнаруживший клад.
Я счастлив, что столько простора во мне,
что есть небеса, и созвездия в ряд,
и глаз Его – отсвет луны в глубине.
В начале отчаянье было безбрежным:
хоть мной побежден – но в руках меня держит,
как первоматерию, Бог.
И вот выпадает мне срок
внимать Ему, волю забывши свою,
стать только лишь глиной в огромных руках.
Пронизанный Светом, стою перед Ним,
и вижу Его проявлений огни
на этом краю.
Всех родных мне душой и по крови родных —
время спрятало их.
И уже не прижаться к родимой руке,
не заплакать в тоске.
И смертельным ознобом в крови отдает
очищенье мое.
И тогда Тебя вспомню, Отец мой живой,
что в крови и в земле,
сквозь закрытые веки – стоишь предо мной,
волевое реченье, пронзительный слог —
Боже мой!
О, мой Бог!
Человек урожаем богатым владел,
а сегодня подобен пустой борозде,
говорит в нем уснувшая кровь.
Еще не было здесь облаков, еще солнце палило,
и сравнялись разумом люди с детьми, что груди сосали,
и тогда мне было пророчество о великой печали:
тучи над Иерусалимом!
И поэты еще слагали стихи об оленях
и о гроздьях звезд в виноградниках поднебесных,
ну а мне пророчество было о днях гонений,
когда мы обнаружим, что воды несут нас,
как листья, в бездну.
Так откуда же это знание мне досталось?
Если чья-то душа разорвана в трауре и кровоточит,
в ней тогда открывается этого знанья источник.
И пророчество билось во мне, и ключом прорывалось.
И сухие губы издали вопль того, кто погублен,
и того, кто остался в живых единственным после боя,
и чье сердце упало внутрь раскаленным углем,
что останется тлеть, даже если все реки его омоют.
И когда спасенья от жажды искал я в колодцах братьев,
зачерпнули в одном из ключей, и затем повернулись
они к морю; тогда луна на небо взобралась,
золотые блики с нее упали, волны коснулись.
Вот то горе, несчастье, что мне в виденье предстало!
Вот несут на носилках мертвых неисчислимых!
Есть ли такая беда, что еще не пришла, не настала,
не об этом вопил ли я в уши Иерусалима?
Вот и беженцев лежбище – будто грибное царство,
на краю селений – прах плодов непригодных,
вот позор молодых, что вдруг превратились в старцев,
тени тех сухих тель-авивских деревьев бесплодных.
Нет спасенья. Одна безысходность вокруг и изгнанье.
Пусть изгнанье теперь не на Западе, а в Сионе,
но на Западе нас донимали лишь христиане,
а отсюда еще и ислам вместе с ними нас гонит.
И смотрите – уже поэты стихи слагают
о несчастье и горе; их песни – чернила,
а слезы – как воды,
что хотели сказать – умирает в устах,
на губах застывает,
с головы и до ног покрывают их нечистоты.
О, послушайте их! Они лепечут, как дети!
Со вчерашнего дня раздается напев их небесный!
Свои рифмы пустые плетут они, будто сети,
расправляя их над иерусалимскою бездной!
Как же сладко вам спится! Напевы звучат все нежнее,
колыбельные их безыскусны и неодолимы.
Но вчера здесь другой был поэт, чьи напевы сложнее,
он единственным был, кто взывал
в воротах Иерусалима.
Ночь… И где же те виноградники под небесами?
Вот затихли обманутые в колыбели,
поднялись к вершинам.
Ну а я здесь стою, по веленью закона,
у вас пред глазами,
и осколки пророчества моего, как осколки кувшина.
Вы все – поколение мертвых… Давно вы мертвы,
пусть даже нескоро в могилу уляжетесь вы.
«Я утром проснулся – а всюду кровь…»
