Коллектив авторов - Ивритская классика прошлого века

Еще не было здесь облаков, еще солнце палило,
и сравнялись разумом люди с детьми, что груди сосали,
и тогда мне было пророчество о великой печали:
тучи над Иерусалимом!

И поэты еще слагали стихи об оленях
и о гроздьях звезд в виноградниках поднебесных,
ну а мне пророчество было о днях гонений,
когда мы обнаружим, что воды несут нас,
как листья, в бездну.

Так откуда же это знание мне досталось?
Если чья-то душа разорвана в трауре и кровоточит,
в ней тогда открывается этого знанья источник.
И пророчество билось во мне, и ключом прорывалось.

И сухие губы издали вопль того, кто погублен,
и того, кто остался в живых единственным после боя,
и чье сердце упало внутрь раскаленным углем,
что останется тлеть, даже если все реки его омоют.

И когда спасенья от жажды искал я в колодцах братьев,
зачерпнули в одном из ключей, и затем повернулись
они к морю; тогда луна на небо взобралась,
золотые блики с нее упали, волны коснулись.

Вот то горе, несчастье, что мне в виденье предстало!
Вот несут на носилках мертвых неисчислимых!
Есть ли такая беда, что еще не пришла, не настала,
не об этом вопил ли я в уши Иерусалима?

Вот и беженцев лежбище – будто грибное царство,
на краю селений – прах плодов непригодных,
вот позор молодых, что вдруг превратились в старцев,
тени тех сухих тель-авивских деревьев бесплодных.

Нет спасенья. Одна безысходность вокруг и изгнанье.
Пусть изгнанье теперь не на Западе, а в Сионе,
но на Западе нас донимали лишь христиане,
а отсюда еще и ислам вместе с ними нас гонит.

И смотрите – уже поэты стихи слагают
о несчастье и горе; их песни – чернила,
а слезы – как воды,
что хотели сказать – умирает в устах,
на губах застывает,
с головы и до ног покрывают их нечистоты.

О, послушайте их! Они лепечут, как дети!
Со вчерашнего дня раздается напев их небесный!
Свои рифмы пустые плетут они, будто сети,
расправляя их над иерусалимскою бездной!

Как же сладко вам спится! Напевы звучат все нежнее,
колыбельные их безыскусны и неодолимы.
Но вчера здесь другой был поэт, чьи напевы сложнее,
он единственным был, кто взывал
в воротах Иерусалима.

Ночь… И где же те виноградники под небесами?
Вот затихли обманутые в колыбели,
поднялись к вершинам.
Ну а я здесь стою, по веленью закона,
у вас пред глазами,
и осколки пророчества моего, как осколки кувшина.

Вы все – поколение мертвых… Давно вы мертвы,
пусть даже нескоро в могилу уляжетесь вы.

Я утром проснулся – а всюду кровь.
Небо – в крови, и солнце – как кровь.
Кровь на одежде, на обуви кровь.
В Киеве будто проснулся сегодня я:
в воздухе кровь и в глазах преисподняя.

«Кровь!» – возглашает колокол громко,
будто бы в Киеве в дни погрома.

На Русском подворье евреев скопление —
будто бы киевский сброд в исступлении.

Кто здесь погромщик? Где здесь гонимый?
Киев смешался с Иерусалимом,
всюду проклятие, нет Откровения.

Как киевский сброд, кипятится еврей,
он возбужден, он взывает: эй-эй,
скованы братья железом цепей!

Иерусалим – будто Киев сегодня:
В воздухе кровь и в глазах преисподняя.

Ведь любая лилия —
остров мира
и покоя в тихой ночи,

в каждой лилии
птица живет из сапфира,
что зовется —
«перекуют мечи…»

И так близко сиянье,
так запах манит,
так тиха
застывшая листьев речь,

вот он, остров, —
лишь лодку возьми в тумане,
чтобы море огня пересечь.

Когда умру
и стану сущностью иною, —
отторгнется Кармель,
невидимый доселе —
тот сгусток счастья
из цветов, и туч, и хвои,
вошедших в плоть, —
от уходящего к прибою
бульвара с соснами
на видимом Кармеле.

От смертного ль во мне —
слияние с зарею?
А запах моря?
А туманы в тишине?
А миг, когда и здесь,
над этою горою,
неотвратимо, —
все равно меня накроет
Йерусалима взор —
от смертного ль во мне?