Жил-был на свете царь,
Давно его след простыл.
Не веришь?! В архивах пошарь
И согласишься – был.
Помнят о нём, о царе,
Сопки Сихотэ-Алиня:
И потому в сентябре
Так кровяниста малина,
И крокодиловой кожей
Виснет с дубов кора —
Помнят, наверное, тоже
Эти дубы царя.
Глушь и таёжный шорох…
А виноградный лист,
Словно зажжённый порох,
Даже в тени лучист.
Бывало, от всех уйду
И нет мне иных забот,
Юркое, как бурундук,
Слово ловлю в блокнот.
Так что, когда к костру
Лешим подсел Степан,
Думал я – не к добру…
Пряча блокнот в карман.
Степан был в работе злым
(Шурфы динамитом рвал)
И будто бы был судим,
А может, кто и наврал.
Но звали его все зеком,
Смутно боясь того —
Ведь зеком, не человеком
Всё же звали его.
Я отодвинулся к теням
Качающихся паутин,
А ночь пятнистым оленем
По млечному шла пути.
И словно любуясь собою,
Замрёт иной раз и светится —
До самого водопоя
За ней шла Большая Медведица.
Степан закурил цигарку
(Махорку курили сплошь) —
Нетрудно, послушай сказку,
Может, хоть ты поймёшь?
Пишешь стихи о Родине…
С остатком выпустив дым,
Глядел он в костёр и вроде бы
От слов становился злым.
* * * *
Жил-был на свете царь,
Давно его след простыл.
Не веришь? В архивах пошарь
И согласишься – был.
Всё здесь зверьём кишело…
Часто сквозь синий сумрак
Тинькали звонко стрелы
В рассерженного изюбра.
Но звери и гнёзда змей,
И всякая прочая тварь
Не так теснили людей,
Как этот владыка – царь.
От бухты Златого рога
И до самой Камчатки
Носились его пироги,
Лёгкие, словно чайки.
На самой высокой сопке
Жил он, как в царстве снов,
И был шатёр его соткан
Из дымчатых облаков.
Все на него молились,
Как на святое чудо —
Воинами становились
Мирные в прошлом люди.
Он чудесами ведал,
Гнул луки в восторге злом,
И приходили беды
В каждый таёжный дом.
Народ его силой важничал,
И по чужим краям
Насмешничал и варяжничал
В честь своего царя.
Всех, кто позволил выразить
Стремленье к любви и миру,
Велено было вырезать,
Он сам целовал секиру.
И пребывал на сопке —
Поросшее мохом сердце…
Каждую полночь робко
Несли ему трёх младенцев
От самых красивых женщин,
От самых красивых мужчин.
И хохот над сопкой вещей
Прокатывался в ночи.
Завтрак, обед и ужин —
Тихий далёкий плач…
Охватывал сопку ужас —
Нож веселил палач.
Острое звонкое жало
У сердца не удержать —
Женщины, что рожали,
Перестали рожать.
Мужчины, что полагали:
Высший правитель – Бог,
С прискорбием осознали —
Их владыка – Молох!
Он – волосатое сердце
Не ведает любви
И, поедая младенцев,
Жирует на их крови.
Итак – пять тысяч веков
Чредою за веком век
Прошли, и в мире всего
Остался один человек.
Безумствуя, ветер бегал,
В мёртвых домах орал.
Под сопкою город белый
Медленно умирал.
И его озирая,
В улицы, как в лога,
Звериным рыком играя,
Вваливалась тайга.
Последний, последний житель
Молился до исступленья,
Чтоб царь его кровь выпил,
Чтоб кровь была наслажденьем
Для всея его владыки.
А в полночь пошёл к шатру
И слышал странные крики,
Рождённые на ветру.
И человек оглянулся —
И вмиг ничего не стало…
На зорьке в ручье очнулся:
Вода, как кровь, полыхала,
Птица какая-то пела,
Был мир опять молодым,
Сопка вся внутрь осела,
Таял над нею дым.
Сел человек на камень.
Ручей продолжал свой бег.
Голову, сжав руками,
Задумался человек.
Сколько любви и мира
Он людям бы уберёг?!
Не сотвори кумира
Из силы былой – Молох.
Сколько из тьмы кромешной
Людей бы встало с ним,
И мир этот небезгрешный
Был бы сейчас другим…
* * * *
И тут из второй палатки
Вышел начальник отряда.
Выстрелил из берданки,
Давая сигнал наряду.
Степан посмотрел на небо.
Махорку размял в горсти.
Сказал, что пора за хлебом
В посёлок ему идти.
Я думал, блокнот доставая, —
Степан, ну какой он зек?
А впрочем – в жизни бывает,
Но он, Степан, человек.
А сказку совсем забыл,
И только по этой весне
Сынишке прочёл: жил-был,
И сказка припомнилась мне.
Та самая сказка Степана,
Та самая сказка зека,
С которой, пусть как-то странно,
Но вера пришла в человека.
Прискорбно знать, что в этом мире,
Где дважды два всегда – четыре,
Приходится из кожи лезть,
Чтоб доказать, что суть вся в том,
Что мы неправильно живём,
Другой ответ, наверно, есть.
Но впрочем, что я… «Villa Sassa» —
Из разных стран людей здесь масса.
Они не то чтобы живут,
А прозябают где-то тут.
И если вы вглядитесь в лица —
Поймёте сразу, без труда,
Что где-то рядом здесь больница —
И очередь у всех туда.
Оттуда – вновь в своё жилище,
Как говорится, на постой.
Един и скорбен круг земной.
И на родное пепелище,
А может быть, и на кладбище
Вернуться хочется домой.
Но будет?! Не цветами зла Земная жизнь для нас мила.
С тех пор как лёг на вилле снег,
Услышав одинокий смех,
На лоджию я выхожу
И там всё время провожу.
Я наблюдаю облака.
И у открытого бассейна,
Где всё ухожено музейно,
Площадку. И снеговика,
Который туловищем длинен,
Головкой мал и примитивен.
Ну, в общем, хилый образец,
Такой же, как его творец.
«Я помню чудное мгновенье…» —
Любви нездешней дуновенье! —
Работники, что снег сгребали,
Его немножко оставляли. —
Не поднималась их рука
На этого снеговика.
Но солнце водружало знамя!
И разрушительное пламя
Фигурку на спину роняло.
И так она потом лежала
Одна, с головкою отставшей,
Себя как будто потерявшей.
Я отводил невольно взгляд,
Как будто в том был виноват.
Но каждый раз, всегда к обеду,
Спеша отпраздновать победу,
Вдруг начинался снегопад.
Апартаменты – «Villa Sassa»!
Не знал я радостнее часа,
Когда мальчишка выбегал,
Смеясь, лепил и воздвигал
Как будто бы снеговика,
А получалось – двойника.
* * * *
Пусть мне простят, но эта драма
Граничит с высшею любовью.
Так только Бог творил Адама,
Творил по своему подобью.
* * * *
А между тем однажды в вечер,
Восстановив снеговика,
Мальчишка рёк – аривидерчи!
И плечи вздрогнули слегка.
И, посмотрев на облака,
Как смотрит раненая птица,
Которой суждено разбиться,
Он убежал от двойника.
О, этот мир – весёлый бутик! —
Опять он солнечно дышал.
Лишь снеговик, как детский трупик,
Весь день неубранный лежал.
Потом исчез. На месте том
Я обнаружил две конфеты —
Любви нечаянные меты
Сразили, как небесный гром.
И я невольно наклонился,
Как будто праху поклонился.
И машинально их поднял,
И словно целый мир обнял.
* * * *
Мне вспомнилась иная даль:
За огородами ракита,
Головка (пятнами побита) —
Узлом завязанная шаль,
Сугробы, спор и толкотня —
Пора домой вести рахита,
Что значило вести меня.
Я не хотел. И я брыкался.
И, коченея, не сдавался.
И ждал с ракитой на ветру,
Когда из братьев – «разведгруппа»
Меня возьмёт в свою игру.
И я за Родину умру —
Мне доверялись роли трупа.
Тогда домой пускай ведут,
Несут и даже волокут,
И нарисуют на кроссворде
Мне дорогой посмертный орден.
И скажут – Гитлеру капут.
И позабыв, что всё – игра,
Я крикну радостно – ура!
Но всё же, если в корень зреть —
В игру не часто хилых брали.
За Родину, чтоб умереть —
Такою честью награждали.
И тут не надо быть пророком,
Чтоб понимать – в семье большой
Быть самым младшим одиноко —
Растёшь не телом, а душой.
Лишённый общего досуга,
Мечтою был я одержим —
Найти товарища и друга
И вдруг, как в сказке, стать большим.
В селе, что под Владивостоком, —
«Через леса, через моря» —
В снегу, достаточно глубоком,
Я сам слепил богатыря.
И получился богатырь —
Худой, ушастый, как упырь.
Но в детстве сказки веет вьюга.
Я полюбил его, как друга.
И каждый день, по мере сил,
Я с ним всё время проводил.
Я объяснял ему – куда
Бегут от дома провода.
И отчего нам черти снятся
Сквозь головную боль и шум.
Что нам не надо их бояться —
Что так растёт наш детский ум.
Мы очень крепко с ним дружили,
И оба – дружбой дорожили.
Мы совещались тихо-тихо,
Когда средь снежных покрывал,
В его я чреве укрывал
Кусочки соевого жмыха.
А утром снова мы встречались
И этим жмыхом угощались.
Но вот однажды в этом мире,
Где дважды два всегда – четыре,
Я к другу своему пришёл
И крошек жмыха не нашёл.
Почувствовав земной предел,
Я в снег упал и заболел.
О годы, полные разрухи! —
Тогда мы мёрли словно мухи,
