В конечный смысл любых дорог,
Ведь впереди, по крайней мере,
Нас ждёт не хуже костерок.
«Чабан покинет двор кошары…»
Чабан покинет двор кошары,
Когда село давно уснёт,
Негромко щёлкнет портсигаром
И папироску разомнёт.
Не торопясь, достанет спички
И, привалив к воротам щит,
Затянется, и по привычке
У изгороди посидит.
И огонёк души бессонной,
Горя, как ягодка в тиши,
Осветит линию ладони,
Длиною в прожитую жизнь.
И, плащ стянув, откинув ворот,
Пойдёт домой чабан, как встарь,
Вразвалку, а колхозный сторож
К конюшне пронесёт фонарь.
«Когда покончено с делами…»
Когда покончено с делами,
Толково, а не как-нибудь, —
Я долго вместе с чабанами
В сторожке не могу уснуть.
Мы затеваем разговоры
О космосе иль о войне,
И розоватые узоры
Огня трепещут на стене.
И мы лежим под кожухами,
И нам уютно и тепло.
Когда покончено с делами,
Лежать в тепле нетяжело.
И я неслышно засыпаю
Под этот говор, и во сне
Я вижу, как, не затихая,
Огонь трепещет на стене…
«Бью в рельс тяжёлый у сторожки…»
Бью в рельс тяжёлый у сторожки,
Всю ночь буранило, и вот —
Вновь на оттаявшем окошке
Мороз наращивает лёд.
И чабаны в тулупах длинных,
В брезенте мёрзлом поутру
Садятся по-мужицки чинно
К печурке, словно бы к костру.
И руки, красные с мороза,
Висят над жестяным листом.
Зимой в степи одна морока,
Одна морока со скотом.
Когда нежданно забуранит
Так, что покажется – вдали
Стоишь один на мёртвой грани,
А ступишь – и за край земли…
И это надо видеть кожей
И понимать, что так и впредь —
Вначале скот, а после можешь
Вот так сидеть и руки греть.
Новорождённого телка,
Такого глупого,
Став матерью, вылизывает нетель.
А он, телок,
Глазищами лишь лупает
На всё, что было и что есть на свете.
А нетели самой чудно всё в свете том.
Порой натянет привязь и стоит,
И смотрит с удивлением и трепетом
На существо, что ей принадлежит.
Потом очнётся, промычит тревожно
С каким-то внутренним
Беззвучным продолжением,
В котором не услышать невозможно
Святой любви —
До самоотвержения.
Гудел тревожно улей
На тысячи ладов,
И пчёлы, словно пули,
Сквозь призрачность садов
Летали и, слабея,
Хитиновым крылом
Врезались в лес пырея,
Дремучий бурелом.
Судьба – как всплеск пожара,
Как чёрный пепел гор.
О, поиски нектара,
В голодный мёдосбор!
Свирепствует природа,
Но гибельный полёт
Окупит танец мёда
Пчелы, нашедшей мёд.
Весёлый звонкий танец,
В нём сок земли и зов,
Пчелиный путь скитаний
До розовых садов.
И вера в Божий разум,
Который вновь и вновь
Лишь только тем тревожит,
Что он и есть – любовь.
«Она играла. О, Джульетта…»
Она играла. О, Джульетта —
Любви достойный идеал.
И лучик солнечного света,
Пленяя, в сердце проникал.
И разрывал змеиным жалом.
И мучил тем меня сейчас,
Что ей таланта не хватало —
Такою в жизни быть хоть раз.
«Возвратясь из поездки раньше…»
Возвратясь из поездки раньше,
Чем предвидел, толкнёшься в двери
И не знаешь, что будет дальше —
Хотя вроде в жене уверен.
И пока стоишь на площадке —
Надевая, снимаешь перчатки.
Но откроются двери «неверной»,
Лишь обнимешься и —
В порядке.
И не знаешь, зачем так нервно,
Надевал и снимал перчатки.
«Моей любви мне люди не простят…»
Моей любви мне люди не простят,
Моя любовь, увы, не учтена.
О девушках все юноши грустят —
А ей за сорок, с осенью она.
Я для неё юнец и перед ней —
Всего лишь мальчик, жаждущий запрета.
И лес, и дол, и город из огней —
По-разному увидели мы это.
Случайность нас свела и кинозал.
Катился фильм к счастливому концу,
И отражённый свет нас истязал,
Но приближался я к её лицу.
Там на экране пели и смеялись,
Там на экране было всё иным,
Там на экране правильно влюблялись —
Экран был обвинителем моим.
Потом мы шли. Потом я шёл один,
Пытаясь всё понять и объяснить.
И ветерок нашёптывал – остынь,
Две ваших жизни не соединить.
А в небе, в переливах перламутра,
Зрел новый день, не ведая печали.
И только петухи, забыв про утро,
Как по команде, в городе молчали.
«Наверное, не объяснить…»
Наверное, не объяснить
Того, что смутно представляем?!
Мы упускаем жизни нить,
Когда её не понимаем,
И этого не объяснить.
Нам понимание даёт:
И гомон птиц, и цвет лазури,
Освобождение от бури,
Что разрушает наш полёт,
Нам понимание даёт.
Родимая моя, прости,
Неслышно подступило время —
Жизнь наша превратилась в бремя,
Которое нет сил нести.
Родимая моя, прости…
Ноябрь 2002
«Проклятые слова поэтов…»
Проклятые слова поэтов
Мне не дались, она свела
На нет всё красноречье света!
Какая женщина была!
Пусть проклянёт меня жена!
И мать откажется от сына!
Такая женщина одна,
Как песенка у арлекина!
В ней было всё: любовь, хвала…
И голод страсти тёмных сил!
Какая женщина была!
И я любил её, любил!
Случись ей пожелать во мне
Клятвопреступника хоть раз,
И я б продался сатане,
И я, друзья, бы – предал вас!
И нет, не счёл за преступленье б,
Что ваши стоили проклятья?
Если весь мир был дополненьем
Всего лишь к ней, как брошка к платью!
В ней было всё: любовь, хвала…
Всё абсолютно было – всё.
Какая женщина была!
О, лучше б не было её.
Ах, вот оно, то высшее —
Художник победил.
Из камня, выбрав лишнее, —
Царицу оживил.
Блуждает тихий-тихий
Зелёный огонёк.
Царица Нефертити —
Прозрачный лунный сок,
Египетские звёзды
Три тыщи лет назад,
Тяжёлые, как в гроздья,
Сбитый виноград.
Царица Нефертити, —
Ты всё ещё жива.
И этим, как хотите,
Она во всём права.
Царица Нефертити,
Гения судьба,
Связала звёздной нитью
С вечностью тебя.
А рядом в саркофагах —
Истлевший прах царей,
Мечтавших в лютом страхе
О вечности своей.
Казалось, пирамиды,
Как каменную твердь,
Жизнь сохранят им в плитах,
А сохранили смерть.
И только Нефертити —
Любовь сквозь своды линз,
Люди, сохраните,
Не хороните жизнь.
Часы вокзальные. Над книгою
Сижу к прожектору спиной.
На циферблате стрелка прыгает,
Как лягушонок заводной.
А на полу, в гудящем зале,
Спят цыганята – два клубка,
Как будто бы на одеяло
Их высыпали из мешка.
И тут же рядом на мешке —
Цыганка белая, седая,
Колода карт в её руке —
Иди, мой милый, погадаю!
Никто не верит ей давно —
Не колдовством, а тленом веет
От ожерелья – Домино,
Что, как петля, обвило шею.
Цыганка, что ж, поворожи,
Хоть и с пророками я в ссоре,
Но зачастую в слове лжи
И в слове правды тот же корень.
Так что пророчь, мне всё с руки,
Лишь об одном прошу с опаской —
Красиво лги, красиво лги,
Должна красивою быть сказка.
Любви побольше напророчь —
Судьбою я не избалован.
Любви, любви! В такую ночь
Реально в мире только слово.
Цыганка больше двух часов
Мне так красиво ворожила,
Но умолчала про любовь —
Любовь, мой милый, я забыла.
И в этой правде неуютной
Был слышен крик немой тоски,
А за окном, как будто в юность,
На юг неслись товарняки.
«Шептались люди: это ж надо…»
Шептались люди: это ж надо,
Зачем себя он порешил?
А месяц красный возле хаты
Багрянец в окна порошил.
Осина всё не выпрямлялась.
Лежало тело на траве,
Кусочек незасохшей глины
Зиял на мятом рукаве.
В созвездьях дальних, синих, вечных
Блуждал огнями самолёт,
И раскалённою картечью
На землю падал спелый глёд.
И только он, самоубийца,
Был безучастен ко всему,
Как будто там… такое снится,
Что не до этого ему.
А все над ним… так убеждённо:
Любить-то можно, но не так!
И некто трижды разведённый
Сказал, что умерший – дурак.
«Мой друг сорвал нашивки капитана…»
Мой друг сорвал нашивки капитана,
Мой друг сошёл на берег навсегда,
Оставив нам величье океана,
И доблесть невоспетого труда.
Ещё оставил знание баркаса
И карту, что для нас нарисовал —
В прибрежных водах пятен белых масса,
Он эти пятна нам затушевал.
Он шёл домой, сияли на рассвете
Леса сетей капроновых пустых.
Он шёл домой, познавший всё на свете,
Но не познавший радостей простых.
Жена ушла, собака нынче сдохла,
А сад вдруг стал по осени цвести.
Но если б липа детства не засохла,
