То это б всё он смог перенести.
Идёт домой, в ужасное болото,
Нам нечего сказать, и мы молчим.
И только лишь сентябрь,
наш представитель флота,
Весь в золоте шагает вместе с ним.
«Всё так просто и мудро…»
Всё так просто и мудро —
Бьются волны о бот.
Занимается утро
Наших вечных забот.
Каждый ныне при деле,
Каждый полон труда —
Рыбаки не умели
Сачковать никогда.
Потому на рассвете —
Откровения миг:
Дай им, Бог, чтобы дети
Не болели у них.
Дай им, Бог, не от скуки —
От Твоей глубины,
Чтобы в долгой разлуке
Были жёны верны.
Чтобы всё было мудро,
Как волна и компас,
Как безбрежное утро
С синевою у глаз.
Бьёт по слипу волна
Так, что падаешь с ног.
И гудит, как струна,
Ваер, взятый на блок.
И, как мамонт, тяжёл,
Поднимается трал.
Только, только б пошёл,
Только б трос не порвал.
Позабыв обо всём,
Мы стоим во весь рост.
Мы-то выдюжим всё,
Только б выдержал трос…
Трал ударил о борт
(Пенной ярости миг) —
Потянулся и вот
У лебёдки затих.
А потом, как всегда,
Нас охватывал кейф
От избытка труда,
И ложились мы в дрейф.
«Всё удивительное просто…»
Всё удивительное просто —
И не привыкнешь никогда.
Гуськом, как будто бы по росту,
В порт возвращаются суда.
Конец страде, конец путине —
Плавбаза, сейнеры за ней.
Так с пастбища ведёт гусыня
Своих задумчивых детей.
Ещё вдали столпотворенье,
Но слышатся уже свистки,
Уже ведут приготовленья
К швартовке судна рыбаки.
Уже короче жест и слово,
И боцман выбежал на бак,
В его командах бестолковых
Уже особый шик и смак.
Не перевёлся флот Российский,
А вместе с ним – его друзья!
Волнуюсь, будто в порт приписки
Заходит молодость моя.
«Наверно, даже рыбой можно быть…»
Наверно, даже рыбой можно быть,
И жить в каком-нибудь Индийском океане,
И лишь постольку знаться с моряками,
Поскольку в сети чтоб не угодить.
Наверно, даже хорошо быть рыбой,
Которая познала глубину,
Которая, не раз слетев с обрыва,
Так и неведомой осталась дну.
Какие солнечные синие долины,
И водорослей шум над головой,
Где стая рыбья стаей голубиной
Поспешно возвращается домой.
Наверное, быть рыбой – понимать,
Что в раковинах звёздочки алеют
Не потому, что для продажи зреют,
А потому, чтоб в водах обитать,
Им надо воды светом напитать.
И рыбы к раковинам важно подплывают,
И в удивленьи тихо замирают.
Потом, смутившись, мчатся далеко,
Отдавшись струям звонким без труда,
И ощущают – как это легко,
Когда под жабрами звенит вода.
Быть рыбой можно даже и тогда,
Когда волной – как щепку, на песок,
И рядом недоступная вода
Чертою жизни подведёт итог.
Быть рыбой можно, если бы не та,
Что по аквариумам с блохами воюет,
Которая не знает и пруда
И никогда о море не тоскует.
«Случилось так, что после драки…»
Случилось так, что после драки
Я снегом охлаждал синяк,
Свирепо лаяли собаки,
И сено пахло на санях.
И вспомнились мои покосы,
Озёра с плеском карасей,
И тот мальчишка горбоносый,
Бегущий в страхе по росе.
Чего мальчишка испугался,
О том лишь знают зеленя.
Но помню, как он улыбался,
Что встретил именно меня.
И в этом вещем созерцаньи,
Как некогда и он в беде,
Я вещи наделил сердцами,
Мной отнятыми у людей.
И сразу встало всё на место,
Ушли обиды и усталость,
И не было причин для мести,
И драка удалью казалась.
Читаю Бабеля – мастак!
Слова сочны, как соты.
Я здесь бы написал не так,
Я здесь бы сгладил что-то.
А он не сгладил – заострил,
И, как острил Марк Соболь,
Чего-то не договорил,
Но как-то так, особо…
Хоть этот стиль и не по мне,
Но всё-таки учтите —
Я признаю его вполне,
Ведь Бабель – мой учитель.
Он научил смотреть вокруг
На мир земной, исконный,
Как смотрят на зелёный луг,
Где – женщины и кони.
«Сижу у классика, а может…»
Сижу у классика, а может,
Он сам у классика сидит,
Но это, впрочем, не тревожит,
Хотя не я, он – знаменит.
Под ёлкой – на куриной ножке,
Поднявшейся до потолка,
Гуляет ёж в колючей шапке,
Похожий на сибиряка.
Он в тишине иголки точит,
Он, верно, знает: что – почём?!
Но выдавать себя не хочет,
Иначе классик – ни при чём.
Читаю стихи Смелякова,
Читаю стихи.
Сработаны крепко, слово
Без всяческой чепухи.
Я радуюсь им в надежде,
Что на закате дня
И сам напишу однажды
Такие, что прозвенят.
Ура, Смеляков, и всё же
За радостью – грусть в груди.
Насколько его моложе —
Настолько он впереди.
«В Литинституте под плафоном…»
В Литинституте, под плафоном,
На подоконник опершись,
Советовал мне Эрнст Сафонов [3] :
Чтобы там ни было – держись.
Тут дело не в прокуратуре [4] ,
А креатуре дел. И впредь —
Приходит волк в овечьей шкуре,
А ты его в тигровой встреть.
О, эти суды-пересуды!
Отчаиваться не спеши —
Не по предательству Иуды
Несём мы крест своей души.
Поэт всегда, как искупленье,
Поэт всегда один как перст.
К нему нисходит вдохновенье,
Когда несёт он Божий крест.
Не надо никогда сдаваться —
Путь вышний неисповедим.
Поэту надо состояться
И он тогда – непобедим.
Ничто в том не было мне внове —
Я был один, один как перст,
Но приходили силы в слове,
Что приводил Сафонов Эрнст.
Февраль 2007
«Поэт презрел освобожденье…»
Поэт презрел освобожденье,
Не принял воли за отказ
От своего стихотворенья
О деспоте,
Поработившем нас.
Что стоят клятвы и обеты?!
Они не стоят ничего.
Извечно судятся поэты
Судом лишь сердца своего.
И судьи молча хмурят брови,
Послав его на эшафот,
Они-то знают: он виновен —
В чём боязно винить народ.
Дурак растёт на всякой почве,
Он вездесущий, как бурьян.
Короче ум – длиннее корни,
Тем больше сеет он семян.
Гнетущим даром обладая,
Он в разуме узрел банальность,
А выживаемость свою
Он возвеличил в гениальность.
Ведь дураку и невдомёк,
Дурак-дурак, дурак новейший!
Он даже не подозревает —
Что дар его – черта простейших.
Умолк, остановился круг —
У всех итог един.
Жизнь выскользнула, как кувшин,
Из просветлённых рук.
Окончились его труды,
Когда из серой глины
Творил он красные кувшины
И для живой воды.
Он никому не передал
Профессии искусство,
А с ним и жизнь свою, и чувство —
Он ждать преемника устал.
Кому нужён гончарный круг,
Когда кругом машины?!
Но во деревнях поутру
Ещё поют кувшины.
Поют о мастере своём,
И в этих чистых звуках
Очарованье узнаём
Его простой науки.
Умолк, остановился круг,
Скатилась в ночь звезда.
И выскользнул кувшин из рук —
И пролилась вода.
Всё реже собираются поэты
В редакцию газеты
Под торшер,
Как будто бы все песни перепеты
И не о чем нам петь теперь.
Я выхожу по каменным ступеням,
Ночь улицею насквозь прожжена.
Лучатся в электричестве растенья
И меркнет в электричестве луна.
Машинный век. Вон вижу на углу
Землечерпалка, крыльями сверкая,
Из недр земли тяжёлую смолу
На благо производства извлекает.
Какого производства, всё равно —
Кусочек мозга выстрадан в металле,
Техническая мысль уже давно,
Как памятник у нас на пьедестале.
Ужели вправду электронный мозг
Тебя, Природа, околдует властно.
И людям не потребуется роз,
Потребуется розовое масло?!
Такими перспективами томим,
Вернулся в дом по каменным ступеням.
И долго цокал лунный луч по ним,
Как будто вдохновлялся он для пенья.
Потом умолк – прожектор полоснул
И смёл тот луч, как призрак коридора.
Машинный век. О, техники разгул,
Не знающий предела и позора!
«Мне суть вещей открылась неожиданно…»
Мне суть вещей открылась неожиданно
И стала частью моего сознания.
Под микроскопом в капельке обыденной
Вдруг отразились свойства мироздания.
А мир летел туманной дымкой света.
Взывало эхо бездною веков.
И шапку-невидимку все предметы
Чуть приподняли, вслушиваясь в зов.
И я увидел в микромире клетки
Сад бытия: фантазию и явь,
Где яблоко, созревшее на ветке,
Сорвётся вниз – лишь голову подставь.
