Александр Новиков - Симфонии двора (сборник)

Жила в полуподвале

Лифтерша тетя Валя,

А с нею вместе взрослый жил сынок.

Он налегал на кашу

И вымахал с папашу,

И помогал мамаше всем, чем мог.

За то, что папа маму бил вот здесь,

в полуподвале,

Сыночек папу с корешем

живьем четвертовали —

Хороший, в общем, добрый был сынок.

Во время перестроечки

Он спал в тюремной коечке —

Червончик за папашу отбывал.

Но в лифте ездил дядя,

Который мамы ради

Все это дело в урну заховал.

И вот вернулась к Ванечке

проказница-свобода,

А папа был в гробу уже тому

четыре года.

И Ваня снова – шасть! – в полуподвал.

Ах, дело молодецкое,

Ах, выпуклость недетская

Ему явилась в лифте как-то раз.

Прошлась, вихляя бедрами,

И страсть руками бодрыми

Схватила Ваню крепко в тот же час.

И с этой страстью Ванечка

в обнимку ночевали

В холодном, неприветливом

и злом полуподвале,

И понапрасну мучили матрас.

Но жизнь-то – «фифти-фифти»,

И как-то в этом лифте

С ней Ванечка до полночи застрял,

Он делал к ней движенья,

Он делал предложенья,

И этим, безусловно, покорял.

И он признался ей в любви

легко и неформально:

Всего два раза спереди

и один раз нормально —

На чем внимание особо заострял.

И надо здесь сказать бы,

Что дело вышло – к свадьбе,

Пять лет тому, как папа был в гробу.

Ведь мама меж стропила

Тот лифт остановила

И тем решила Ванину судьбу.

И ездит теперь Ванечка

на «Мерсе» да на «Порше» —

Ах, вот что значит вовремя

неспящая лифтерша,

Пусть даже с тремя пядями во лбу.

А папа им завидует в гробу.

Мне в детстве так хотелось папирос,

Но за прилавком злая тетя Зина

Упорно говорила: «Не дорос!» —

И прочь гоняла нас из магазина.

Нам было западло поднять бычок,

А своровать – недоставало духа.

Нас выручал один фронтовичок,

Подслеповатый и тугой на ухо.

Он нам давал, бывало, не одну,

И так волшебно звякали медали,

Что нам хотелось завтра на войну,

Хоть мы в глаза войны-то не видали.

А поиграть в нее, задрав портки,

Не позволяла школьная опека.

И мы клевали у него с руки

За гильзой гильзу горького «Казбека».

Так время шло, сжигая каждый час,

Семнадцать лет настало под гитары.

Он почему-то помнил только нас,

Хоть мы свои носили портсигары.

Он закурить нам больше не давал

И потемну в гитарном горлохвате

Ни поперек, ни в тон не подпевал —

Сидел курил, как будто на подхвате.

Скумекать было нам не по уму,

Спросить бы раз – не надо дважды

в реку —

Чего ж так горько курится ему,

Что поделиться хочется «Казбеком»?

В руках его наколочная синь

Нас ни теперь, ни в детстве не пугала.

Нам ничего не стоило спросить.

Но он молчал. А время убегало.

И как-то раз растяпа почтальон

Случайно синий ящик перепутал,

И все, что должен получить был он,

Попало в руки запросто кому-то.

Потом еще кому-то. И еще.

Казенный бланк и текст без кривотолка,

Что он не враг, что он уже прощен.

К тому печать синее, чем наколка.

Потом попало наконец к нему —

Клочком, как этикетка от товара.

Он кашлял в упоительном дыму,

Скрутив в нее табак из портсигара.

Похрустывали пальцы на руке

Вдали от нашей ветреной ватаги.

Есть прелесть, несомненно, в табаке.

Но больше, видно, все-таки в бумаге.

А на шарнирах я пройду

С папиросочкой во рту,

И пусть узнает меня каждая верста.

Вспомню, как за «будь здоров»

Я за пару фраеров

Отбомбил две пятилетки, как с куста.

А нынче выпал день такой —

Я тюрьме махнул рукой,

А еще куда глаза глядят махнул.

Но глядят они туда,

Где в далекие года

Опекал я синеглазую одну.

И было, и было

Мне сладко с ней одной.

Но смыло, но смыло

Время мутною волной.

А нынче выпал день такой —

Жизнь течет опять рекой, —

Надоело мне сидеть по берегам.

Но синеглазая, как сон,

Уплыла за горизонт,

И пойди найди по водяным кругам.

Но было, но было

Мне сладко с ней одной.

Но смыло, но смыло

Время мутною волной.

Я домой вернусь к утру

И на гитаре подберу,

И под это заунывное старье

Пусть почудится рукам,

И гитаре, и колкам,

Как целую ошалевшую ее.

Не признаюсь я ни маме, ни кентам,

Что я маюсь,

Что тюрьма за мной гуляет по пятам,

Не признаюсь.

Затоскую вдруг, возьму да и напьюсь

До упаду —

Понимаю, одного сейчас боюсь —

Что я сяду.

Но если год и два опять —

Это поправимо.

Если три, четыре, пять —

Жизнь покатит мимо.

Шесть, семь, восемь, девять дать —

Будет трудно справиться.

Ну, а если два по пять —

То прощай, красавица!

Обрывал я на гитаре по струне,

Чтоб не ныла.

И шептал мне будто на ухо во сне

Голос милой:

«Не болтайся ты, как фраер, не крутись

В балагане,

А не то, гляди, покатит твоя жизнь

Кверх ногами».

А как наступит год Свиньи,

Прямо я дрожу —

То посадят, а то ли

Снова выхожу.

А в год Козла и Петуха

Если срок дадут,

Значит, точно, до звонка

Пробавляться тут.

Ах, ты ножик, ты мой ножик

Ты не знаешь одного,

Как наш путь судьба положит —

Не изменишь ничего.

В Обезьяний глупый год,

Прямо смех и грех,

Добавляют от щедрот

Срок мне за побег.

А в год, опутанный Змеей —

Хоть руби башку! —

Знаю, сяду за нее,

За зазнобушку.

Ах, ты ножик, ты мой ножик

Ты не знаешь одного —

Красивее дамских ножек

Не бывает ничего.

А в год Собаки вслед собак

Лает просто тьма.

И в другие годы так —

Что ни год – тюрьма.

Что Дракон мне, а что – Тигр,

Если, бля, не врут,

Завтра, Господи, прости,

Новый срок дадут!

Не тронь гантели, Клара,

Тебе еще рожать!

Не надо этим марам

В журналах подражать.

Ты, видимо, забыла,

Что «торс» – не значит – «бюст»,

И что избыток силы

Не есть избыток чувств.

Не надо, Клар, железа

И в три обхвата грудь —

К тебе и так не лезут,

Ты это не забудь,

Что в Древнем Риме бабы,

Хоть с гирей не дружны,

Хоть телом были слабы,

Зато в любви нужны.

А ты забыла это

И превращаешь дом

В отвалы вторчермета,

В сплошной металлолом,

Пуляешь эти ядра,

Метаешь молота —

Ах, Клара, нам не надо

Такая красота.

Соседских-то лелеют

И холят мужики,

И все меня жалеют —

Мне это не с руки.

И сравнивают хмуро,

Чуть только подопьют,

Мою с твоей фигурой —

Того гляди, побьют!

А взять твои подруги —

Таким не крикнешь: «Цыц!»

Надень на них подпруги —

Ну, чисто – жеребцы!

Они-то не за мужем,

Им, по всему видать,

Мужик не больно нужен —

Им с гирей благодать.

Меня же балерины,

Неровен час, прельстят —

Хожу, как на смотрины,

Один в Большой театр.

Там насмотрюсь – убиться!

А как приду домой,

Пощупаю твой бицепс —

И весь как неживой!

Ну, что ты за подруга?

Ну, что за красота?

Тебе быстрей кольчуга

Подходит, чем фата.

Чугунная булава

И прочий инструмент.

Ах, Клара, моя Клава,

Прости за комплимент.

Во сне и то нет сладу,

Кидает в дрожь и пот:

Ко мне, как к спортснаряду,

Любимая идет.

В одиннадцать подходов

Берет меня на грудь…

Не дайте стать уродом,

Спасите, кто-нибудь!

Парикмахер модный очень —

С ним вся звездная Москва.

Клюв у ножниц так заточен —

Чирк! – и спрыгнет голова.

Он закрутит, он забреет,

Он закрасит завитки.

Бабы в кресле розовеют,