Два хоббия всего:
Одно было – гармонь.
Второе, бля – не тронь.
И с этих хоббий двух
Ходил в деревне слух,
Что был у Вани член
Ишшо ниже колен.
Ваня, Ваня,
ну чего к тебе все бабы пристают?
Ваня, Ваня,
покажи им, пусть попляшут, попоют.
Но вот пришла пора —
Армейская муштра.
Пришла пора, как пить —
В солдатики иттить.
Но медосмотр когда
Взглянул ему туда:
– С такою штукой, брат,
Какой с тебя солдат!
Ваня, Ваня,
ну чего к тебе все бабы пристают?
Ваня, Ваня,
покажи им, пусть попляшут, попоют.
И только медсестра,
Красива, не стара,
К поломанной судьбе
Взяла его к себе.
И было, всем в пример,
У них размер в размер.
У них теперь семья.
Такое дело, бля.
2001 год
Играла музыка в саду,
Купались лебеди в пруду,
Улыбки таяли в духах ночной прохлады,
И авто-мото-ямщики
Щипали таксой кошельки,
Пиратов НЭПа доставляя до парадных.
В тот вечер Веня-корешок
Ростовщикам раздал должок
И с умным видом на рулетке делал
ставки —
Он полусонному крупье
В казенном аглицком тряпье
Кричал: «Добавьте по полсотни
для затравки!»
Роняли люстры тусклый свет,
Последний банковский билет
Растаял в Вениных руках пустой
ледышкой,
Как вдруг вошел какой-то тип,
И Веню дернул нервный тик,
И контингент в момент замаялся
отдышкой.
Тот тип был – Лева Михельсон,
Он грел под мышкой «Смит-Вессон»
И мог пулять свинцом слонового
колибра,
Он по природе был артист,
Но играл ни в рамс, ни в вист,
И не лежал душой вообще к азартным
играм.
Он бодро молвил: «Господа!
Прошу вас, слушайте сюда,
Кто будет прятать деньги в туфли
и кальсоны —
Я это с детства не люблю,
Всем оставляю по рублю», —
И почесал за ухом дулом «Смит-Вессона».
Предупредительный крупье
Согнулся в миг: «Прошу, месье.
Прошу учесть, что даже рупь мне будет
лишку —
Я от души готов помочь,
И очень жаль, что время – ночь,
А то бы снял для вас еще свою
сберкнижку».
Тут все почувствовали вдруг,
Что деньги – это злой недуг,
И только Веня рухнул шумно, как
с лабаза,
А заодно смахнул под стол
Десятка два купюр по сто
И напихал за обе щеки до отказа.
За пять минут – каков нахал! —
Всем Лева ручкой помахал
И дверь открыл одним рывком филейной
части.
Как сон растаял нервный стресс,
И нездоровый интерес
Все стали шумно проявлять к набитой
пасти.
У Вени свет в глазах поблек.
– Разинь пошире кошелек! —
Три пары рук сошлись, и вправду стало
шире.
Сорвался крик на тонкий микс,
Как ветром сдуло пару фикс,
И «портмонет» до самых гланд
опустошили.
Поднялся крик, пошел дележ,
Сверкнул над Веней чей-то нож,
И он почувствовал: не время делать
ставки —
Какое дело до грошей,
Когда улыбка – до ушей.
И Веня понял: хорошо, не спрятал
в плавки!
1985 год
С утра вскочу, скривлюсь в зевке
И – марш бегом в столярную!
Успеть сточить на верстаке
Одну строку коварную.
Никак не взять ее пером —
Вечор пришлось помучаться.
Но нынче – дудки! – топором
Хвачу, авось – получится.
А там – в тисы и под резец
По-новому заточенный,
Поскольку – длинный образец,
А нужен – укороченный.
Один резец, потом другой —
Какая стружка пышная!
Гвоздей в нее, загнуть дугой.
Ну, как? Есть что-то лишнее?
Давай стамеску, долото —
Долбить её, сучкастую.
Зачем – перо? Перо – не то!
Оно лишь мажет пастою.
А тут, гляди: запил, овал,
Резьба, заточка с фаскою…
«Гаврила хлебы продавал…» —
Пойду жене похвастаю.
Принес, а баба мне в ответ,
Проклятая изменница:
– И так топить поленьев нет,
Неси, дурак, в поленницу.
1988 год
Ну когда же все от жизни заберу я —
Все ворую, да ворую, да ворую.
Ах, воровать – не наживать,
Поворуешь и опять
Завтра снова, завтра снова начинать.
Ну когда сердечной раной заживу я?
Украду тогда с небес звезду живую.
Ах, воровать – не наживать,
Поворуешь и опять
Завтра снова, завтра снова начинать.
А той звезде моих карманов было мало —
У меня она еще покой украла.
Ей воровать – не наживать,
Поворует и опять
Завтра снова, завтра снова начинать.
Чем кручиниться, ходить с печальным
взором,
Порешил я жизнь прожить фартовым
вором.
Ах, воровать – не наживать,
Поворуешь и опять
Завтра снова, завтра снова начинать.
А в последний день, что в жизни даст
Господь мне,
Украду ль я свою душу в преисподне?
Ах, воровать – не наживать,
Поворуешь и опять
Завтра снова, завтра снова начинать.
2000 год
В то лето с неба выпала
Большая благодать,
И было мне легко и так приятно.
У ней была причесочка —
«Век воли не видать»,
А юбочка – «роди меня обратно».
А я под «ноль» остриженный, пока,
Военным лазаретом.
А что у ней с наколочкой рука —
Не спрашивал об этом.
Кружили мы, как голуби,
Над крышами судьбы,
И маялись собой от сладкой лени.
Гудели наши головы
От истовой гульбы,
А души – вплоть до белого каленья.
И вот, однажды, спьяну в кабаке
Какой-то сука в ботах
Узрел у ней наколку на руке
И прошептал ей что-то.
И будто кровь отхлынула
В момент с ее лица,
И вниз глаза упали черной птицей.
Я взял его за шиворот
И вынес до крыльца,
И бил, чтоб было проще объясниться.
И вот, когда на нем иссякла спесь,
Мне стало бить неловко,
И я спросил: «Кто она есть?»,
И он сказал: «Воровка».
Тем словом, гад, нарочно он
Мне душу искромсал.
И сердце – как гадюка покусала.
Я бил его за то,
Что он всю правду рассказал,
Но не сказал про то, что – завязала.
И вот, когда вернулся я назад
С лихой и горькой миной,
Лежал один платок ее в слезах,
А в нем: «Прощай, любимый».
А этот сука в ботах
Был, конечно же, ментом,
Из тех, кто нахаляву в месте злачном.
Он срисовал, как с фото,
И нагрянули потом,
И щелкнули браслетами так смачно.
И, окликая прошлое мое,
В этапе женском каждом
Я все искал красивую ее
Среди тюремных граждан.
2004 год
Ах, было время, эта жизнь была – первач,
Мануфактуры запускали под кумач,
А скрипачей уже шугали трубачи.
И Клыч имел тогда наган и хромачи.
А на довесок была слабость у Клыча:
Ходить в кабак и двигать речи сгоряча.
Он полобоймы для вниманья изводил
И агитацию народа проводил.
– Галерка, ша! Я публике скажу,
Кто в этой жизни красный, а кто
белый!
Кого господь для дальшей жизни
сделал,
А кто отжил. Я кончу – покажу.
Внимала влет на дуло глядя сотня глаз,
Что в этой жизни – «элемент», а что есть —
«класс».
Что в этой жизни – «галифе», а что есть —
«фрак».
Что есть – «ладонь», что – «пятерня»,
а что – «кулак».
– Прошу меня за комиссара не принять,
Что мог коммуну на анархию сменять.
Я вас не стану «карло-марксой» заражать,
Что новый мир вам собирается рожать!
Галерка, ша! Я публике скажу,
Что есть для вас – «труба», а что
есть – «скрипка».
А кто в струментах грамотный
не шибко,
Иди сюда, по нотам разложу!
На этом месте он всегда давил крючок.
Но вдруг с мадам одной Клычок поймал
торчок.
Сказал он: «Граждане, лежать бы вам в гробу,
Но ради дамы отменяю я пальбу».
Она сомлела и растаяла, легка.
А по утрянке в коридоре Губчека
Открылась дверь, Клыча пихнули на порог,
И дама спела: «Проходите, демагог».
– Галерка, ша! Я публике скажу,
Где бабий флирт, а где патруль-облава.
И бог не дай, мне подмигнет шалава,
Будь фраер я, на месте уложу!
1988 год
Из журналов несказанного гламура
«Фотошопом» подведены до прекрас
То ли люди, то ли куклы, то ли мурла
Глянцевито зыркают на нас.
Продаются – кто за рупь, а кто —
за сто,
Популярные никто.
А потому что удивительное – рядом,
Потому, что телевизор – как окно,
Потому что шоу-бизнес с гей-парадом
И с гламуром заодно.
Перестало время сыпать оплеухи,
Поменяло поцелуи на плевки,
И кикиморно-стареющие шлюхи
Пишут книги наперегонки.
Продаются – кто за рупь, а кто —
за сто,
Популярные никто.
А потому что удивительное – рядом.
Потому что этот шлюшный книжный
ряд —
Что-то вроде кругового хит-парада —
Алфавита гей-парад.
Перед – в зад. Живот – в плечо.
Как сельди в бочках.
Сотворяют неземные чудеса —
Пришивают к макияжным оболочкам
Буратиньи голоса и словеса.
Продаются – кто за рупь, а кто —
за сто,
Популярные никто.
А потому что удивительное – рядом,
