чифирили каждый день.
Я - блондин, я - парень маркий,
каждый день мне мыться лень.
И сказал тогда Володя:
- Ты на улицу иди и умойся на природе -
ведь не зря идут дожди!
И ответил я Володе:
- Ты подстрижен, как лопух,
и одет ты не по моде,
дегустатор бормотух!
И вообще, в твоих галошах,
а когда ты пьешь - вдвойне,
ходит дядя нехороший
ко второй твоей жене.
В разговор тут встрял Валера -
был моложе он всех нас:
- Если хочешь, для примера
я продам твой синий глаз.
Я сказал ему: - Валера!
Как подруг твоих мне жаль,
что за гробом кавалера
понесут свою печаль.
Я башку его лопатой
зацепил - и ничего.
Быть Валерочке богатым -
не узнали мы его.
Он лежал совсем негромко,
подниматься не хотел...
Тут Володю слишком ломкой
деревяшкой я огрел.
Деревяшка поломалась.
Вова взял огромный лом,
зацепил меня он малость
(только скрытый перелом)...
Я ударился об угол,
полчаса лежал без сил,
тут к виску мне Вася уголь
непотухший приложил,
а Володю сунул в печку
охладить немного чтоб,
и Володино сердечко
запросилось сразу в гроб.
Тут Валера встал и в силе
Васю шмякнул визави...
А потом мы чифирили
и пели песни о любви.
1975
Вдоль ограды по Фонтанке
в тапках войлочных бредет
обезумевший от пьянки
петербургский обормот.
Раньше был красив и нужен
и народу, и жене,
и побрит, и отутюжен
бывший старший инженер.
Он с приятелем Абрамом
без похмелки умирал
и лечился тетурамом,
эспераль в живот вшивал.
Но денечки наступали -
начинал опять с пивка.
Вот и водочка в бокале,
и опять дрожит рука.
По расколотым стаканам
разливал одеколон
и с приятелем Иваном
просыпался у колонн,
у Казанского собора
или на Пороховых,
и в общественной уборной
похмелялся на троих.
А милиция встречала
с безразличием его.
Пил он много, ел он мало
и не трогал никого.
Думал он всегда о зелье
и в упор не видел баб,
и, скукожившись с похмелья,
умер друг его - прораб.
Он ходил по воскресеньям
к неудавшейся родне,
где его в убогих сенях
били шваброй по спине.
Он сынишке и дочурке
мокрым глазиком моргал,
брал из пепельниц окурки
и пятерку вымогал.
Но показывала кукиш
ему бывшая жена.
А на кукиш ты не купишь
ни закуски, ни вина.
А дочурка и сынишка
с безразличием лица,
ухватившись за штанишки,
убегали от отца.
Так и жизнь его пропала
из-за вин недорогих.
Счастья в жизни знал он мало.
Но не менее других.
И идет он по Фонтанке,
бывший старший инженер,
бесполезный из-за пьянки
и народу, и жене.
Он идет, заливши око,
и бормочет, как сквозь сон,
то ли Фета, то ли Блока,
то ли так - икает он.
1975
Август в звездные метели
гонит нас из дома...
Самолет мой - крест нательный
у аэродрома,
Не к полетной красоте ли
вскинут взгляд любого?..
Самолет мой - крест нательный
неба голубого.
Злится ветер - князь удельный
в гати бездорожной...
Самолет мой - крест нательный
на любви безбожной.
Свет неяркий, акварельный
под стрелой крылатой...
Самолет мой - крест нательный
на любви проклятой.
Я сойти давно хочу, да
мал пейзаж окрестный.
Распят я, и нету чуда,
что летает крест мой.
Даль уходит беспредельно
в горизонт неявный...
Самолет мой - крест нательный
на тебе, и я в нем.
1975
Там, где жаворонок - лучший поэт
сочинил на голубом полотне
свой простой, неуловимый куплет
и исчез в вышине,
там, где в просеках толпятся цветы,
молодых стрекоз отправив в полет,
далеко, где пес и травы густы,
моя юность живет.
Она бродит по болотам, по ржи,
и порою глухариных токов
под сосной, раскинув руки, лежит
в том краю родников.
Я вернусь туда, в забытый рассвет.
Спросит Юность - Ты пришел навсегда?
Засмеюсь я и подумаю ~ Нет,
и скажу грустно - Да.
И смолой благоухающий лес,
и дурманом усыпляющих трав
Мою душу заберет у небес
и заткнет за рукав.
Я забуду про друзей и врагов
и стою - пацан - рука у виска,
без понятия веков и богов,
и тоска, тоска и тоска...
Погостить недолгий выделен срок,
и других долгов настанет пора.
Я опять покину этот мирок,
как когда-то с утра.
Там, где летние поля в васильках
бесконечные, как жизнь впереди,
я иду, и словно сойка в силках,
бьется сердце в груди.
1975
Проедешь Обводный, и Питер
начнется в окошке вагона,
он справа, когда подлетаешь с востока -
взгляни на него с самолета.
Он вечно в дыму, и на севере -
грязного, сизого тона.
Представь - среди женщин, детей
и чиновников ждет тебя кто-то.
А кто-то не ждет, но от радости
речи лишится,
когда ты измученным телом
вомнешься в парсек коммуналки
и в грустных глазах отразишь
петербургские бледные лица,
увидишь, как мало пространства
и как его городу жалко.
Но это неважно, поскольку
другие миры в нас...
Они необъятны, и даже тоска наша
их не заполнит.
Смотри, говори, прикасайся
к руке непрерывно...
Ты опыт имеешь и знаешь,
что это не больно.
А вот и обои, нелепый рояль
и старинная эта лепнина,
скрипучий паркет в коридоре
длиннющем и черном,
амур запыленный с отбитым
крылом у камина
и я, Петербург, за пристрастье к гармонии
(Боже!) пожизненно твой заключенный.
1975
Я суетился, глупо жил, спешил в тоске и жажде,
вдруг кто-то руки положил мне на глаза однажды.
Прохладное от глаз к вискам я чувствую касанье -
узнать кого-то по рукам немое приказанье.
И я задумался на миг, качаясь как в вагоне, -
мужчина, женщина, старик?.. неясные ладони...
Кто так уверен, что со мной был близок или дружен.
что до сих пор в судьбе земной он мне зачем-то нужен?
Ах. это ты, мой старый друг, твоя повадка, точно!
Но нет... ладоней полукруг лежит легко, но прочно.
Да, вспомнил я. ведь ты ушел не в лучший день и час мой.
В ладонях теплых хорошо, и память тихо гаснет...
Теперь я понял - это ты! Откуда ты явилась?
Освободи от темноты, откройся, сделай милость!
Твоя вина. моя вина - забудь, и я забуду...
Ты? отгадал я! тишина... нет, не свершиться чуду.
Ах, это мама! мама, ты?! В ответ опять молчанье.
Заговорился. Темноты не видно окончанья.
С ума сошел я, фантазер, ведь ты скрестила руки
в краю лесов, в краю озер на вечныя разлуки.
Невольно так себе я лгу с закрытыми глазами.
Нет! отгадать я не могу, скажите имя сами.
Ах, нет, не убирайте рук! я памяти внимаю
и слышу чей-то сердца стук, но чей? Не понимаю...
Кто так уверен, что со мной был близок или дружен.
что до сих пор в судьбе земной он мне зачем-то нужен?..
1975
В местах, где на граните Петербурга
забыло время то царапину, то шрам,
и тихий свет от солнечного круга
ложится без теней по берегам,
на мостиках горбатых по Фонтанке
и вдоль резных оград особняков
и в солнце, и в туманы спозаранку
встречаю ленинградских стариков.
Их лица, словно карты странствий дальних,
испещрены дорогами времен,
и свет в глазах туманный и хрустальный
скрывает связь событий и имен.
В их памяти лежит тяжелым кладом
