Александр Дольский - Стихотворения

вальс растреллиевый, вальс - туман.

В удивительном вальсе кружились дома,

и старинные храмы несли купола,

и на лучших страницах раскрылись тома,

и звонили беззвучные колокола.

Вальс пустых дворцов, вальс былых венцов,

вальс к лицу лицо, без прикрас,

вальс военных дней, смерти и огней,

вальс судьбы моей, жизни вальс,

Вальс старинных дам, вальс клаксонных гамм,

вальс огней реклам, вальс дождей,

вальс недвижных поз, вальс больших стрекоз,

вальс травы в покос, вальс людей.

1976

Не нужно, не спеши и разочарований

зарытый в сердце клад наивным не дари.

Наш век нам воздает, но ждет от нас стараний,

теряя верхний слой, сверкают янтари.

Полсвета между дел ты обошел когда-то,

но в дебрях душ людских блуждаешь до сих пор,

и ты не генерал, и мысли не солдаты,

но важен им порой тактический простор.

Какая же любовь тянуться будет вечно?

Когда она в тепле, не избежать потерь.

Не стоит на друзей надеяться беспечно,

а чтоб узнать врагом, держи открытой дверь.

Пленительных стихов изысканные рифмы

ты произносишь вслух, закрыв глаза, как крот,

слова простых молитв беззвучно повторив, мы

уходим на восток, смешав с дождями пот.

Вперед, мой друг, вперед! Достаточно эмоций,

а драндулет мечты способен на полет.

Увидим с высоты, чем это обернется.

А что нам остается? Вперед, мой друг, вперед!

1977

Меня нашли в четверг на минном поле,

в глазах разбилось небо, как стекло.

И все, чему меня учили в школе,

в соседнюю воронку утекло.

Друзья мои по роте и по взводу

ушли назад, оставив рубежи,

и похоронная команда на подводу

меня забыла в среду положить.

И я лежал и пушек не пугался,

напуганный до смерти всей войной.

И подошел ко мне какой-то гансик

и наклонился тихо надо мной.

И обомлел недавний гитлер-югенд,

узнав в моем лице свое лицо,

и удивленно плакал он, напуган

моей или своей судьбы концом.

О жизни не имея и понятья,

о смерти рассуждая, как старик,

он бормотал молитвы ли, проклятья,

но я не понимал его язык.

И чтоб не видеть глаз моих незрячих,

в земле немецкой мой недавний враг

он закопал меня, немецкий мальчик.

От смерти думал откупиться так.

А через день, когда вернулись наши,

убитый Ганс в обочине лежал.

Мой друг сказал:"Как он похож на Сашку...

Теперь уж не найдешь его... А жаль."

И я лежу уже десятилетья

в земле чужой, я к этому привык.

И слышу: надо мной играют дети,

но я не понимаю их язык.

1978

Честно живем и не верим в наветы,

друга порой от души обнимаем,

а для чего существуем на свете -не понимаем...

Вместо сочувствия дарим советы,

роль для себя сочиним и играем,

слова простого, как небо и ветер, не понимаем...

И безоглядно все реже мы верим,

копья уже никогда не ломаем,

и объясняя любые потери, не понимаем...

Где наша мудрость? Осталась усталость.

Цепи ничтожны, а мысли туманны.

Как это- юность и сразу же старость? не понимаем...

Осточертевшие с детства уроки

детям своим безнадежно внушаем,

где наша правда? и где наши сроки? Не понимаем...

Но отстают неудачи и беды,

снова для жизни хватает ума нам.

Снова считаем рубли и победы... Все понимаем, все понимаем...

1978

Пугливая птица фламинго,

ты от стаи отбилась и машешь

розоватыми крыльями длинно -

рукавами нарядной рубашки!

И летишь ты от края до края

по маршрутам, в которые веришь.

Может, выбьют не сердце, а перья

из тебя по пути, дорогая,

фламинго...

Как тобой любовались фламандцы,

целясь в тело изящное кистью,

и застыли прекрасные танцы,

как в полете осенние листья.

Бесконечную "Красную книгу",

как поэму вселенной листая,

вижу строфами стройные стаи -

перелетной свободы вериги,

фламинго...

Ах, какая печальная доля

быть добычей людей и стихии!

воспою тебя радостней болью -

эти вздохи и клики глухие.

Но какая прекрасная доля -

миллионы смертей пролетая,

выпасть вдруг из расстроенной стаи,

быть убитой, но в небе, на воле,

фламинго...

1978

Нет, оценить не можем мы

того, что нам судьба послала.

Вот так Орфею было мало

вести любимую из тьмы.

Из нелюбви, как из тюрьмы,

мы убегаем с кем попало,

не повернув свой взгляд к началу,

забвеньем облегчив умы.

Но если осенью ненастной,

или в другой какой-то срок,

нам выпадет внезапно счастье,

мы вдруг умнеем от тревог,

и оглянувшись очень мудро,

опять одни встречаем утро.

1978

1

Эта музыка — плотная масса. . .

Превращается пот в хлеб и масло,

в ЛСД, героин, джин Бифитер,

как алмазная грань в жир графита.

Чарли-черт!

Сакс-Овидий...

Так течет

в Аиде

Стикс.

И сказал

Картасар —

. . .сакс, секс, сикс. . .

2

Старый пьяный кул-джез сник —

на легато колдует кудесник —

нот частицы —

иксы без масс,

глаза безлицы,

взгляд сквозь нас.

Эта легкая песнь

выше месс,

ключ использован весь,

нотам нет мест.

3

В небе музыки ас

(слезы вытри),

как в палитре Сезанн —

гез прехитрый.

Кикс, как кекс, . .

. . .сикс, сакс, секс —

1978

Жестокое свойство бессонных ночей -

песчаное дно у сетчатки,

опасная горечь невнятных речей

в закрытых страницах тетрадки.

Оставишь ли подслеповатой рукой

пятичасовые рифмовки,

скликая к постели под свой непокой

года немытья и шамовки.

Пытаешь ли память, как новый юрист -

пупок социальной системы,

пиная надежды, как зэков и крыс,

забыв про супы и жотемы.

Читаешь ли русской царицы муру,

хорошей царицы, конечно,

втянувшей Вольтера с Европой в игру,

по-царски в одном только грешной...

Но только Монтеня не вздумай листать -

бессонницы как не бывало...

Тебя засосет, как болото, кровать

под рясочку снов, в одеяло.

Но все же успей записать что-нибудь,

ну что-нибудь вроде: «В Марселе

на улицах грязь, и холера, и жуть,

в России - цари и метели».

Холера и грязь превратятся во сне

в стерильность парижских отелей.

Но даже в Нью-Йорке увидишь в окне:

в России - цари и метели.

Отдай же бессоннице горькую дань,

пойми - наяву ли, во сне ли

несет нашу жизнь по реке Потудань

туда, где цари и метели.

1979

Аленушка, Аленушка,

Алена сероглазая,

ты сказку мне, Аленушка

рассказывай, рассказывай.

Одним движением ресниц

расскажет мне Алена

про стаи перелетных птиц

под небом побеленным.

Со лба откинув прядь волос

без слов поет Алена

про запах сена, про покос

и полдень опаленный.

А в меди медленной руки

я вижу изумленно

теченье плавное реки

в тени берез и кленов.

Аленушка, Аленушка,

Алена сероглазая,

ты сказку мне, Аленушка,

рассказывай, рассказывай,

о тридесятых странах,

что все в родной сторонке,

всю жизнь я слушать стану

тебя, моя Аленка.

Над озером рябины

качаются, качаются,

а песни для любимых

поются - не кончаются

1979

Аркадию Райкину.

12

Когда твердят — не верь словам,

я этих слов совсем не слышу,

но мысль моя смелей и выше,

когда твердят — не верь словам.