Петр, Александр и Павел.
Я знаю - не все, что в них есть, от меня,
Но я то в них весь - непреложно.
Они меня учат в себе отменять
Все то, что порочно и ложно.
Как в трех зеркалах отражаюсь я в них.
Завеса с меня вдруг упала -
Характер мой весь, как честнейший триптих -
Петр, Александр и Павел.
Я в руки опять свои кисти возьму
И лак соскребу хоть зубами.
Все перепишу по душе и уму,
Работая сутки годами.
И станут все лица добры и умны,
А позы легки, натуральны,
Слова справедливы, желанья скромны,
Сюжеты просты и реальны.
Три сына мои - три честнейших души...
Я жизнь от забот не избавил,
Так просто проблему бессмертья решив...
Петр, Александр и Павел.
Как мало нам дает любовь!..
Её добыча - обладанье,
её безумства - оправданье
житейской глупости любой.
Её богатство - лишь частица
сокровищ наших и вериг.
И только горе может длиться,
а наслажденью время - миг.
Все преступленья и старанья
преобразуются в одно -
воспоминанье обладанья...
А что бесспорно нам дано -
неуловимость красоты...
Но наслаждение двойное -
иметь достаточно покоя,
избегнув этой суеты.
1984
На красоте и печать, и проклятие Божьего дара...
Вы безнадежно прекрасны, потому и одиноки.
Долго кручина на сердце лежит, а у радости малые сроки,
нынче я с Вами, а завтра где буду? ах, пани Барбара.
Не забываю, и даже помочь мне не может гитара,
сказочный город на северном русском просторе.
Как и аккорды вот эти, там люди мои дорогие в миноре.
Не по себе им, когда я вдали, ах, поверьте мне, лани Барбара.
Многое, многое могут простить нам любимые наши,
больше, чем Бог нам простит и позволит нам совесть.
Этой науки еще не прошли Вы, что, впрочем, не страшно,
лишь бы на этом не строить сюжет, не заканчивать повесть.
В Люблине розы, смотрите, смелее растут, чем у нас в Ленинграде...
Ваши глаза и слова - искушенье, но все-таки прежде,
пани Барбара, скажу я, - не надо мне большей награды,
чем ожиданье и верность изменчивой пани Надежды.
1984
1.
Здравствуй, Польша! Сколько лет я мечтал об этой встрече...
И небес неяркий свет, и костелов старых свечи
будят память крови древней, и всплывают лица,
речи, жесты, платья, кружева манишек...
Вишневецкий-князь в седло татарское садится
и, усы расправив, в юный лоб целует Мнишка.
Впереди поход, и ссоры и раздоры позабыты,
панночкины слезы рыцаря не остановят...
И лежат на снежном поле после битвы
вперемешку и монголы, и холопы, и панове.
2.
Здравствуй, Польша. Сколько лет
мне звучали вдохновенно
и Мицкевича сонет, и гармонии Шопена.
Помнишь тот "Аи" пьянящий, цвета лодзинских закатов,
что налил в бокал богемский Александр рукою узкой?
И слова одни и те же повторяли брат за братом,
Александр сказал на польском, а Адам молчал по-русски.
(Я и сам не знаю, чей я - люблинский ли, курский...
Раб царя я или рыцарь Речи Посполитой) -
пишет между строк и слез Ивану смелый Курбский.
Этими ли плачами все земли польские политы?
3.
Здравствуй, Польша! Сколько лет
мы идем с тобой друг к другу
сколько крови и побед повторяется по кругу!
Фердинанд Соре, гитару вы оставили в Мадриде,
и в Париже, и в Смоленске музыка мешала.
Вы поход в Россию еще раз успешней повторите.
И Стендаль пришел в Москву через Варшаву.
Я к земле и горькой и прекрасной припадаю,
и целую кровь парней и краковских, и вятских,
и молю судьбу - быть может, нам подарит -
не копать земли, не прятать в ней сердец солдатских.
1984
Из веры слепой мои братья
упали в объятья апатии...
Речи свои и мысли
сопоставили мы не вскоре.
Мы говорили - неправда,
а думали - это партия,
мы говорили - партия,
а думали - это горе.
Два полюса у планеты,
две стороны у монеты,
закаты сменяют рассветы,
и Гегель, надеюсь, не врет...
Лягушки едины с тиной -
это болота приметы...
Одна у нас партия - Партия,
другая, увы, народ.
О наших больших победах
твердили нам денно и нощно,
и черное стало белым,
и миром была война...
Одна у нас правда для толстых,
другая, увы, для тощих,
одна у нас партия - плетка,
другая, увы, спина.
И есть у нас два единства.
Единство рабов разобщенных,
оставшихся от геноцида,
что против души и ума.
Другое - сообщество ловких,
в искусство вранья посвященных,
сосцы теребящих системе.
Она их печет сама.
Но третье грядет единство -
сжимающих совесть, как бритву.
Она им наносит раны,
спрятанная от глаз.
О Боже, даруй им смелость
выйти на эту битву,
кому-то, быть может, в первый,
кому-то в последний раз.
1985
Эти потери спокойно сносить не научимся мы.
Тихие светы в глазах да не канут в усталость и старость,
И зарекаться не станем и впредь от молвы и сумы.
Есть что-то хитрое в крике с надрывом и звоном.
Порабощают нестойких легко и напор и металл.
Время для песен не связано с розой ветров и с сезоном,
Срок размышлений и тонкого слуха давно уж настал.
Если приказчик следы своих пальцев на думах оставит,
Если для ищущих музыки эти слова не дойдут,
Не огорчайтесь, всё движется, время меняет местами
Судьбы, дроги, и тихо вершит неподкупный свой суд.
Всё пережив, передумав и порастеряв наши перья,
И от измены прозренья людьми оставаясь едва...
Редким находкам и искрам ума не утратим доверья,
Благо придут тяжелее и проще слова.
По криминальной привычке,
привитой двойным воспитанием,
хочется за воротник ухватить
свою жизнь, как продажную тетку,
и допросить, опуская кавычки,
(да черт с ним - с питаньем!)
про мою (про мою!) Ариаднину нить,
что в России свивается в плетку.
В эти годишки, когда доживаешь
лохматый десяток,
все и так уже ясно,
но ясное - глухо и слепо.
Как простуду в себе дожимаешь
надежды остаток,
и в хлеву ощущаешь себя ежечасно
то брюквой, то репой.
А во дворце моей Песни
уже завелись тараканы,
и в хрустальных бокалах аккордов
вино помутнело от грусти,
и родимые воры все лезут
ко мне и в стихи, и в карманы.
Хоть от песен меняются маски на лица
порою, но в генах вода и капуста.
И чем Лучше Умеешь,
тем больше клопов на обоях.
Пусть бы их, но любили бы тело,
дающее яства.
Вот и снятся-все змеи,
снега голубые да злые гобои.
А проснешься - вокруг тебя смело
тусуются шара с халявством.
Но теперь выпускают (на Запад),
и я удостоился чести.
Второпях обалдело свой брекфест
бесплатный съедая в отеле,
по европам галопом, как лапоть,
скользя на автобусном месте,
понимаю, чего эти карлы и фридрихи
с Вовой и Левой (блин) так не хотели.
И за счет этих блоковских скифов,
которыми мы оказались,
отреклись все от Нового Мира
(в виду не журнал я имею).
Окровавлены пальцы железками грифов,
а запах азалий
позабыт и от глупого текста
балдеет толпа и не хочет сонет и камею.
Это правильно, это прекрасно -
пусть нам кое-что остается.
Так что - Жизнь, дорогая моя, -
ты не тетка мне - мама родная.
И люблю я тебя не напрасно
и пью из родного колодца.
Хоть с отравой водичка его,
но зато он без дна и без края.
Не дописана поэма,
не окончена соната,
но Богема, но Богема
старой музыкой богата.
По зиме или по лету, -
под ногами снег и листья,
