гарнизоны осажденных
поднимают белый флаг...
Где эта улица, где этот дом,
с юности светлой знакомый?
Где эта барышня, что я влюблен?
О Боже! Работник райкома.
1987-1989
Я был чиновником когда-то
давным-давно, давным-давно,
имел убогую зарплату -
на хлеб хватало и вино.
Не тем чиновником, конечно,
что власть имеет и доход,
а нищим, маленьким и грешным,
как весь народ, как весь народ.
Я переписывал бумажки,
не понимая, в чем их суть.
Тоскливо это, но не страшно...
Таков мой путь, таков мой путь.
Я вспоминаю эти годы
не без раскаянья и слез -
не знал я правды и свободы...
Вот в чем вопрос, вот в чем вопрос.
Меня с пеленок научили,
что я советский человек,
и не должно быть или-или.
И так навек, и так навек.
Я был шутом, я был холопом
у пролезающих наверх,
смирился и ушами хлопал...
И так навек, и так навек.
Кончины, взятки и реформы
меняли весь иконостас.
Я пережил такие штормы,
увы, не раз, увы, не раз.
И каждый новый искуситель
над нами вел эксперимент
и начиная, как целитель,
ломал непрочный инструмент.
И понял я, что в средних сферах,
беря пример с высоких сфер,
заводят средние аферы
и низшим подают пример.
Официальные кокотки
мужской имеют чин и вид,
не то, что ловкие красотки,
что за валюту ловят СПИД.
На них теперь заводят дело,
но, заклейменные пером,
они торгуют личным телом,
а не общественным добром,
не совестью, не должностями
и недоверием людей,
не оскопленными вестями
из-за кордона и с полей.
Я был чиновником, но как-то
имел с начальством тет-а-тет.
Оно не любит этих фактов,
как искривление побед.
Оно сказало: - Правду ищешь?
Найдешь - она тебя убьет!
Будь рад, имея кров и пищу,
как весь народ, как весь народ.
И я хожу с ружьем у склада,
смотрю на звездный небосвод
и понимаю все, как надо,
как весь народ, как весь народ.
1987
Знаю, Боже, бессилен во зле ты...
И корить я тебя не берусь -
отчего ты многие лета
оставляешь в беде мою Русь?
Но просить я имею резоны,
но молить я имею печаль -
возверни мне малиновы звоны,
сокруши многосмертную сталь.
Не жалей партитур поднебесья,
дай заблудшим от Слова кормов,
изгони коммунального беса
из жестоких российских умов.
Каждый сын отличен от народа
и подобен тебе и Христу...
От греха до звезды небосвода
он пройдет по Молитвы мосту.
Возверни землепашцам наделы,
подари городам тишину,
устели своим саваном белым
нашей грязи и крови вину,
укроти властолюбцев холодных
над раздорами древних племен,
старикам и младенцам голодным
дай под крышей лепешку и сон.
Дай нам, Боже, простейшее Право
быть свободными в нашей стране
от надсмотрщиков злых и корявых,
что над нами по нашей вине.
Дай нам Веру, Любовь и Надежду,
дай нам Право без силы свинца
хлеб насущный, тепло и одежду
добывать только в поте лица.
Я молю Тебя - будь предсказуем...
И послушай, как сердце поет
и прощает народу безумье
и Тебе - равнодушье твое.
Потому-то, Отец мой Небесный,
я целую следы твоих ног -
ты терпел во мне Хама и Беса
и очиститься этим помог.
Неужели, мой Боже всеблагий,
Ты не любишь мой странный народ?
В Книге книг на священной бумаге
он нигде этих слов не прочтет.
Живи, Господи, живи
в сердцах, не знающих молитвы,
во всех, рожденных на крови,
в стране, забывшей о любви,
на землях бесконечной битвы.
Живи, Господи, живи!
1988
Я пишу тебе, сыночек,
из деревни нашей тихой.
Все у нас пока в порядке.
У соседки Насти лихо.
Муж ее не пил, не дрался,
не гневил отца и Бога...
Почернел, покрылся корью,
не отходит от порога.
И Наталья ожидает
с мужем верную разлуку,
а у шурина и деда
выпадает сердце в руку,
Новорожденный у Верки
вытек жизнью на пеленку,
Запасаем нынче сено
трехголовому теленку.
А в лесу растет малина
с кулачок младенца Кости,
что сестра на той неделе
поселила на погосте.
Вся трава теперь по пояс,
а вороны, как индюшки...
Устаю и еле-еле
добираюсь до подушки.
Как-то жить неинтересно,
есть не хочется и вялость.
В общем, все поуходили.
Я тебе сказать боялась.
Вышел тесть у брата Коли,
вышел сам братишка Коля,
истекая белой кровью,
проросла золовка в поле.
Так что вымерла деревня,
даже сторож дядя Саша,
даже я, сыночек милый,
даже я - твоя мамаша.
Эти строки написала
агроном колхоза Света,
но конечно, если честно,
и меня на свете нету.
А писал письмо, сыночек,
секретарь райкома Кумин.
Но отмечено в райзагсе:
я пятнадцатого умер.
То есть, видишь ли, Андрюша,
так трагически и быстро
все случилось, что надеюсь,
уловил ты стиль министра.
Выражаю состраданье,
соболезнованье то есть,
и на этом я кончаю
нашу горестную повесть.
Я, конечно, тоже умер.
И моя жена, и дети...
А в конце стояла подпись,
всем известная на свете.
Но письмо до адресата не дошло,
поскольку сам он,
почтальон, дороги, транспорт -
все легло в лучистый саван.
И стоят у Спасской башни
писем полные вагоны...
Одинокий Император
написал их миллионы.
1988
По бревнам моста, как по клавишам,
несли с пирожками пакет
два сына со мною на кладбище
(четыре и девять лет).
Нетрудно погостище в Колпино
найти - с электрички налево.
А там уже смерти накоплено
с японской войны и холеры.
Шагали беспечные мальчики,
мои дорогие шагали,
играли растерзанным мячиком
и спрашивали о Шагале.
- А как это дяденька с тетенькой
без крыльев летали над Витебском?
- Там кнопка, а выглядит родинкой -
нажмешь и летишь над правительством.
Какие вопросы прекрасные,
какие ответы чудесные!
Вопросы становятся баснями,
ответы становятся песнями.
- А что тут за цифры на камешке?
- А время от входа и выхода.
- Мы знаем: в метро есть для памяти
отметки у входа и выхода.
- А крест для чего над могилою?
- А это Христа поминание.
На нем он страдал, мои милые,..
- А что это значит - страдание?
- А это основа познания,
как жалость, любовь и терпение.
- За что же ему наказание?
- За пение, братцы, за пение.
1988
Вот и малина уже отошла,
ясно, прохладно днем,
небо ночное - огромный дуршлаг,
свет задырявлен дном.
Так и сидеть бы всею жизнь в тепле,
пить чай с толкователем снов,
но много печали на этой земле,
и мало для песен слов.
Падал и я с высоты облаков,
нынче не так уж я глуп,
чтобы присвоить на веки веков
запах рябиновых губ.
Перед сном еще раз вспомни август,
и коснется серых глаз Аргус,
это мой любимый бог из сказок,
только он мне не помог ни разу.
1988
С нечетким чувством бытия
и с ощущением проклятья
живу в державе пития,
где по канавам стынут братья.
Где дочери моих друзей -
коммуносветские плутовки
гостей богатых мангазей -
по гульфикам шмонают ловко.
Картины Пензы и Москвы
похуже, чем фонарь с аптекой.
