В переводах Павла Урусова
Автомобили сталкиваются и изрыгают детей и багаж — смеясь
пароход идёт ко дну отдавая прощальный салют — смеясь
самолёт уходит в пике и завершается взрывом — смеясь
человеческие конечности взлетают на воздух — смеясь
измождённая маска в постели заново открывает боль — смеясь, смеясь
метеорит приземляется с изумительной точностью
прямиком на коляску с ребёнком внутри
глаза и уши упакованы вместе
сложены в волосах
завёрнуты в ковёр, в обои, перевязаны проводами
только зубы ещё стучат
и сердце пляшет в своей открытой пещере,
беспомощное, на нитях смеха
пока разрывные слёзы влетают сквозь двери
с дымом и грохотом
и вопли оглушают страхом
и кости
бегут от пытки от которой не скрыться плоти
делают несколько шатких шагов и падают на виду
но смех всё ещё скачет вокруг в своих сороконогих ботинках
ездит на гусеничном ходу не разбирая пути
падает на матрас, молотит ногами воздух
но это всего лишь чувство.
Наконец-то ему довольно — довольно!
Оно медленно поднимается, истощённое,
и начинает застёгивать пуговицы,
медленно, с долгими паузами,
как преступник, за которым явилась полиция.
Папоротника перо разворачивается движением
Дирижёра, чья музыка вот-вот прервётся —
И, внимая минуте молчания,
Земля станцует свой тёмный танец.
Мышь ведёт доверчиво ухом
Паук вступает в права наследства.
И глаз
Держит всё мирозданье в узде из слёз.
Папоротник
Пляшет печально, словно перо
На шлеме у воина, что возвращается подземной дорогой
Полуночного мига воображаемый лес:
что-то живое движется в тишине,
кроме одиноких часов
и пальцев моих над белой бумаги листом.
За окном мне не видно звёзд:
что-то, что ближе и глубже
не спеша наполняет собой
одиночество и пустоту:
холодный, нежный, как тёмный снег,
лисий нос обнюхивает чей-то след,
глаза направляют движение — тут,
и тут, и тут, и тут, и там —
аккуратной строкой отпечатки лап
ложатся на снег. А сзади тень
крадётся, прячется между пней,
извиваясь в изгибах тела,
пересекающего прогалину; глаз,
наливается зеленью и, расширяясь,
сосредоточенно, напряжённо,
ищет что-то в ночи, пока
горячая вспышка — запах лисы —
не заполнит полость моей головы.
За окном нет звёзд; что-то шепчут часы.
На странице остались строчки.
О кровинка, ты прячешься от гор в недрах гор
ты ранена звёздами и истекаешь тенью
поедая целебную землю.
О кровинка, крошечная кровинка без костей и без кожи
остов коноплянки — твой плуг
ты пожинаешь ветер молотишь камни.
О кровинка, ты бьёшься в бычьем черепе
танцуешь на комариных ногах
играешь слоновьим хоботом крокодильим хвостом.
Выросла такой мудрой такой ужасной
на затхлом молоке смерти.
Сядь мне на руку, спой мне на ухо, о кровинка.
Помнишь, как мы собирали нарциссы?
Никто не помнит, но я помню.
Твоя дочь, с распростёртыми объятиями, нетерпеливая и счастливая,
Помогала этой жатве. Она всё забыла.
Она не может вспомнить даже тебя. И мы продавали их.
Это звучит как кощунство, но мы продавали их.
Неужели мы были настолько бедны? Старый Стоунман, торговец,
С начальственным взглядом, апоплексически красный,
(Это был его последний шанс,
Он умер во время тех же великих заморозков, что и ты),
Он убедил нас и весной
Всегда покупал их, по семь пенсов за дюжину,
«Обычай этого дома».
Тогда мы ещё не знали, хотим ли владеть
Хоть чем-нибудь. В основном мы стремились
Превращать всё в прибыль.
Мы оставались кочевниками — нам ещё были чужды
Все наши владения. Нарциссы
Были нашей самой удачной сделкой,
Случайно найденным кладом. Они просто прибыли ниоткуда
И продолжали прибывать,
Словно не вырастая из почвы, а падая с неба.
Наша жизнь в то время была ограблением нашей удачи.
Мы полагали, что будем жить вечно. Не знали,
Что нарциссы — это лишь мимолётный
Проблеск вечности. Не сумели увидеть
Брачный полёт редчайших подёнок —
Наших собственных дней!
Мы считали нарциссы случайной добычей,
Так и не поняли, что это было последнее благословенье.
И мы продавали их. Мы трудились над их продажей,
Словно наёмники на чьей-то
Цветочной ферме. Ты склонялась
Под последним в твоей жизни апрельским дождём.
Мы склонялись вместе, среди тихих скрипов
Трущихся друг о друга стеблей — капли
Сотрясали их девчачьи платья,
Влажные, ломкие, как молодые стрекозы,
Вылупившиеся слишком рано.
Мы складывали их хрупкие огни на верстак,
Распределяли между охапками листья —
Дрожащие листья-лезвия, гибкие, тянущиеся к воздуху,
Словно покрытые цинком —
Ставили свежесрезанные стебли в воду,
Овальные, мясистые стебли,
И продавали их, по семь пенсов за дюжину —
Раны ветра, спазмы тёмной земли,
Лишённые запаха сгустки металла,
Пламенное очищение замогильного холода,
Будто дышит сам лёд —
Мы продавали их на увядание.
Они всходили быстрее, чем мы успевали срезать их,
В конце концов, мы утонули в них
И потеряли ножницы — подарок на свадьбу.
С тех пор каждый март они появляются снова
Из тех же луковиц, те же
Детские голоса оттепели,
Балерины, начавшие раньше музыки,
Дрожащие на засушливых крыльях года.
На всё той же волне памяти
Они возвращаются, чтобы забыть тебя,
Склонившуюся за дождливой тёмной завесой
апреля, срезающую ломкие стебли.
Но где-то твои ножницы помнят. Где бы они ни были.
Где-то здесь, с широко раскрытыми лезвиями,
Апрель за апрелем
Погружаясь всё глубже в почву —
Как якорь, как ржавый крест.
Змей не соблазнял
райским яблоком Еву.
Эта история — просто
искажение фактов.
Адам съел яблоко.
Ева съела Адама.
Змей съел Еву.
Мы — в тёмном кишечнике.
А Змей отсыпается в райском
саду после обеда,
улыбаясь сквозь сон
встревоженным окликам Бога.
Стихи в переводах Immoralist
Комары ткут закатный танец
Комары ткут закатный танец
Взлетая стаей дрoжащих точек
Вскипая буквами безумной азбуки
Мерцая знаками немой Кабаллы
Под синей тенью листвы
Тень — только тень листвы
Разделяет комариное облачко и мутное марево солнца
Листва отводит жала лучей алчного вечернего солнца
От радужных капель их слабых глаз и темнолюбивых тел
Танцуя
Танцуя
Взрезая воздух загадочными письменами
Стирая и завязывая их в узлы
Толкутся вокруг друг друга
Стараясь прорваться к центру
Ничего не взрезая, ни о чём не стараясь
Распевая, что эпохи
Вселенной — пустяк
что солнца они не боятся
Но всё-таки оно близковато
Что оно сжигает их песню, славящую сонмы солнц
Что их облачко — сонм солнц
Заполняющий
Пустоту
А крылья сбивают жар
Жужжат
что их хоботки
Это гвозди в руках и ногах
Всеблагого комариного бога
Что их уши слышат и ветер
Страдающий вечером в травах
И вечерние страдания дерева
И струнные страдания трав
И пыль бесконечных дорог
Танцующих на ветру
И танец самого ветра — смертельный, крушащий горы
И коровьи лепёшки ферм, иссохшие в навозную пыль
Но что танец комаров не рассыплется
Что их сила осилит порог
И они вовеки пребудут вверху над когтистыми пальцами трав
Танцуя
Танцуя
В прохладной тени зелёных ладоней платана
Танец, который никогда не изменится
Танец, несущий их тела на сожжение
И их личинки мумий ни на что не сгодятся
Их бородатые личинки
Толкутся, трясясь, в пустоте
Вздрагивают, вздрагивают в воздухе, вздёрнутые,
Bздёрнутые, вздёрнутые
И свисают, как у вздёрнутых, лапки
О малютки
Летящие к смерти
О танцующие насмерть Хасиды
Вы — ангелы светлых небес!
А бог — Всевышний Комар!
Вы мерцающая мощью Галактика!
Мои никчемные руки вяло шевелятся в воздухе
Мой язык запутался в листьях
Мои мысли забились в щели
Нежно обнажает мой череп, вперившийся в Чёрный Космос.
