5(6)
Пляши, пельмень, раз зубы закадрили.
Крутись, будь то собой то не собой
Будь равиоли хоть, хоть мантом, или
Ты маской щеголяй пельмень иной.
Клыки красавицы склонны к любви-ли?
Нет, к пережевыванью мяс с мукой
Что слюнным соком сдобрены, до мили
Проходят, чтобы сдобрить прах земной.
К котором серебрист высокий тополь.
Звенит, пельменей, чувств, и лет Некрополь
Шуршат и пляшут на ветвях листы
Пух школьник жжет под днищем у души
В аду наши надежды так пусты.
Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши.
Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши
А том как хор поет, пельмень как пляшет.
Резвись, дитя природы на гроши
Которые мамашка те откажет.
Как звать тебя, Державин иль Су ши
Мурза иль китаез, чей облик краше?
Кто в лодке той Пленира иль Си ши,
Суши весло, не различая даже
Китайских иероглифов и литер
Италия одна безумна лишь
Ты это знаешь, Батюшков-малыш
А так едино, что Харбин, что Питер
А Батюшкову пиццу мы купили
У пиццы есть двойник, зад гамадрилий.
У пиццы есть двойник, зад гамадрилий
И у Торквато есть двойник – дурдом
Где музыку огалопередили.
Небесные октавы ходят в нем
В халатах. К русским их не пропустили.
Они на языке звучат не том,
А здесь их санитары победили.
Урчат, как пиццы в животе пустом.
В палате № 6 – там Гоголь-моголь,
Там Чехов – чебуреков, Пушкин АС
И гермошлем на нем, и дым Казбеков
Как много здесь истории гримас
Как много здесь и смысла и души,
Мы горячей в любви, чем беляши.
Мы горячей в любви, чем беляши.
Фарфоровые слоники Киприды
У Весты на трильяже хороши
Ларарий пуст. Дм. Ларин мертв. Атриды,
В соседстве с бригадиром Дм. нашли
Общагу. Пусто, Оленька, ни гниды
В кудрях у Купидона не нашли
Персты Венеры. Нет ни аскариды
В кишках Деметры. Пусто на Земли.
Свистя лишь вечно холостой Борей
Проходится по вотчине своей
Зовя восторженных гипербореев
Унылых видит, зябнущих Евреев,
Что курицу закону учат сухо:
Желток яичный опекай, пеструха.
Желток яичный опекай, пеструха.
Примешанный к январским полудням
На желтой лестнице, где заваруха
В любой секунд ай, будет невзначам.
Где побывали сны Святаго Духа
И мелочь дней где преподав, на чай
Окончились, чтоб вознести, горча
Нужду сыновью до отцова слуха.
Пор этой губки, блеска острия
Не ведала, Тиберий, мать твоя,
С которой ты был мил, но мил жестоко.
Твой сапожок, как зуб за чье-то око
Во рту подметкой сгнил. И ныло брюхо
Пекись о чреве пирога, стряпуха.
Пекись о чреве пирога, стряпуха,
А то поймаешь пыром в жирный зад!
И кулаком костистым врежу в ухо,
Так заорал полтыщи лет назад
Поэт подруге. И струхнув, подруга,
К жаровне, гузном дрыгая, где чад,
Жир красных сковород, туда, толстуха
Торопится, чтоб не догнал он, гад.
А он письмо еврею Мендельсону
Тем временем строчит: Париж-Москва,
Чтоб Мендельсон французские слова
Отдал как долг советскому жаргону
Мне сон был, Оль, твой визг и дым костра
Так пекарь Франсуа учил, сестра.
Так пекарь Франсуа учил, сестра.
Мэтр, Франсуа, мадам Марго, хитрюгу.
И, Оля, я скажу тебе, как другу,
В Ершалаиме ввечеру жара
Подскисла, но не так, чтоб ждали вьюгу
Исключено, не та земля, но рай
Далек и там. Марго идет по кругу,
Маэстро Франсуа, не Франсуа,
Все бьет ее и страждет как Иаков
Купивший первородство одинаков
Отцу слепому. С чечевицы – ренту,
С яиц – навар, а их по покупной
Ревекка, сбив соперников ценой,
На яйцах срубим в лавке по проценту.
На яйцах срубим в лавке по проценту.
Со всех колен кузнечика. Псалмы
Как нож с утра счищая с солнца цедру
Небесное поем, как можем мы,
Саксофонисты в ожиданье центу
От молодых любительниц зимы.
Что черному подруги пистолету,
А он статист и на пиру Чумы
Он скажет кушать подано, камрады
Он вносит пиццу с ветчиной терцин
Вползли октавы, как спагетти, lento
И крестится братва, и все как надо
В тени кулис молчит статист один
В духовке же румянец сквозь плаценту.
В духовке же румянец сквозь плаценту.
Ареса, Оля, да, Оль, не того,
Который по ахейскому рецепту,
Нам новый нужен, тот был не того,
Ребята на мечи не знали цен там,
Подумать, так Елена просто скво,
Росинка, дочь вождя, Оль, ешь ли хлеб ты?
Один за всех и все за одного,
Кто наш троянский конь? Распутин Гришка
Кто самурай атрид – Япончик Мишка
Бывает ахиллесова пята
Пробита раз, и умирают войны,
Любимый хор Ольг может печь спокойно
Мужского галатея – те места…
Мужского галатея те места
Что заболят, на них мы сразу дунем,
И все пройдет, все пшик, кто пахнуть стал,
Того мы от себя спасем шампунем.
Расти мой мальчик, набирай лета,
Чтоб нравился ты всем окрестным дуням,
Чтоб от рогов до самого хвоста
Ты был блестящ, как яблоневый Бунин.
Люби Россию, русских презирай,
И попадешь тогда в тот самый рай
Куда твои папашка и маманка.
Взлетит туда же эта атаманка.
Молчалина в замоскворецком стиле
В чужой квартире из меня лепили.
В чужой квартире из меня лепили
Кекс, дабы ковырять изюм души,
Козюли, сладкие на вкус, попилен
Я щеголял обличием лапши.
Пляши, пельмень, раз зубы закадрили.
Пельмень – пляши, хор – пой, поэт – пиши.
У пиццы есть двойник – зад гамадрилий.
Мы горячей в любви, чем беляши.
Желток яичный опекай, пеструха
О чреве пирога пекись, стряпуха
Так пекарь Франсуа учил, сестра
На яйцах срубим в лавке по проценту
В духовке же румянец сквозь плаценту
Мужского галатея – те места.
Мужского гапатея те места.
О кои не один резец накрылся,
Который бы конечно завсегда,
Но как бы так который не сбесился.
Их ищут дамы даже у скота.
А как же, Минотавр же ведь родился…
Есть у любого, и ведь у мента
Изваяны, и скульптор извинился.
Они последних массу тысяч лет
Обильных шуток радостный предмет
И не имеют только их поэты
Лугов – кузнечики, амуры слуха
Для них одних певцов греха запреты
Зовутся – хер, скажу тебе старуха.
Зовутся – хер, скажу тебе старуха.
Межножных антиподы дырок, чье
Звучанье, не столь звучное для звука,
Стихов в брады роняет мужичье.
Допустим гдей-то невкусна сивуха
Или собачий дух вдруг у нее
Тут помянут о, хер,(вот бляха-муха!)
Прекрасное пристанище твое.
О чем бишь я сегодня? За стеной
Штанов дремли себе, товарищ мой,
Я о тебе пишу воспоминанья
И молодые так цветут года
Стремительные, страшные восстанья
В душе, где наступили холода.
В душе, где наступили холода.
Восторг внезапный ум пленять не станет.
Лишь огненная страшная вода
Еще к себе живую душу тянет.
Есть ножки, от которых несть следа
Несть фотографий, секретарь их занят.
Их трубка телефонная снята,
И мысль о них уж никого не манит.
Уходит день и ночь мне не жена,
Но лишь она стоит, легка как муха
Ко лбу луны, коснулись облаков
Прозрачных пальцы. Рвется ткань грехов
Все гулко, ясно, чересчур уж сухо.
Все гулко, ясно, чересчур уж сухо.
Закуриваю, холод из окна.
По пояс гол. Вот так. Прости старуха.
Со мной лишь ночь, и ночь мне не жена;
А Беатриче, значится, не сука
Душа, душа. Душа давно больна
Так ты б дала…Дала бы, что-ли, руку
На ней как на луне судьба видна
Луна плывет, судьба плывет за нею,
И наша жизнь то меньше, то полнее,
Вдруг смерть. И сразу новая луна
И вечно, Оль, такая лабуда…
Скажи мне, Оль, Она тебе нужна?
Пыль белая, была и ты вода.
Пыль белая, была и ты вода.
Тебя хранили берега, нет плиты
Нет плиты из гранита, это да! —
Сказал им Пушкин. Здесь жила элита.
Теперь она живет в других местах
И только бубенцы моих сонетов
Остались в тех гранитных плоскостях
И прав Гаврила, Званки больше нету,
Фонарь волшебной выдумки потух
И мрачной тучей скрыт времен и будней.
Такая знаешь грусть все это, ух…
Проснусь, наверно, завтра пополудни.
А ты, вода, Нева, моя сеструха
Сколь ты несла для носа, глаза, уха.
Сколь ты несла для носа, глаза, уха.
Я позвонил тебе, или Неве
В два тридцать пять. И голос я расчухал
Застыл автоответчик в голове
И лед зимой упеленает туго
Поток, и закует ужасный ветр,
И мы с Невой незримы друг для друга
Свистим в меха как легких груши две
Слезу из глаза ветер вышибает
И, как хрусталик, уносится слеза,
На целый мир, вертясь, она взирает
Вот как бывает. Ты пойми, коза.
Откуда я зову тебя, куда
Ворона скачет, пишет – никогда.
