8(8)
Как бабочка сидит на книжном «мыле».
Так на обложке жизни, смерть красна,
Покуда мы весь мир не разлюбили
Нас рассчитает касса из окна,
Окошечка, сочтет и все излечит.
Зарплата наступает, как весна,
И видит жизнь и смерть, как чет и нечет,
Решительно иным увлечена
Но не душой фатальных зимних улиц,
Которые уходят в грустный день
Где мы с тобой почти не разминулись
А только сердце, бедное, хладей,
Молчишь? Скрываешься, таишь мой друг.
Звучит шоссе, и никого вокруг.
Звучит шоссе, и никого вокруг.
Мое сердечко, что молчать, иль тяжко?
Кровь завершает круг, который круг,
Не считано. А кто считал – тем Пряжка
Что, сердце, ты? Не северный ли звук,
Не плотью ли покрытая монашка
Иль ты, душа, узнавшая, что вдруг
Смирительная на тебе рубашка?
Как хочется у женщины в очах
Не зрителя увидеть, а подругу,
И поверять то кротко, то в сердцах
Ей роковую тягу, путь к недугу.
Мал, как дитя, Уча же, как Ликург.
Г. А. Иванов едет в Петербург.
Г. А. Иванов едет в Петербург.
И Родина моя покрыта льдами,
Что мне до лета, я же слеп от вьюг,
На дробь лишь туфель кланяюсь я даме.
По запаху люблю, на слух супруг.
Что сделала война со всеми нами,
Получишь ты Иванова из рук
Чужих тебе. Ему. Рук в черной раме
Наживы духа, жадного разлук
С землей. Мне так тяжка моя обуза
Что, чуя трепет плеч, ты надо мной
Смеешься с интонацией Карузо
Иванов же в одном плацкарте с нами,
С французским утюгом и со штанами.
С французским утюгом и со штанами
И с нами, с ними, с вечностями слов,
Что как снега парят над временами.
Мне говорит Иванов: будь готов,
Мой пионер, ты школьным переменам
Развеселить себя не позволяй,
Не разрешай владеть собою генам
И Иванову Олю не ругай.
Веди прилично с девочкой ты в школе,
А то поставлю за стихи я кол.
Я, дядя Жора, лезть не стану к Оле,
И за косу тягать, пусть жжет глагол
Мне душу в пепел, не сбегу я к маме
Погружен в кузовок тремя томами.
Погружен в кузовок тремя томами.
Не выдаст Бог, свинья меня простит
За бисер, что предназначался даме,
Что нынче где-то бабочкой летит,
Глагол времен, металла звон, часами
Считает жизни. В воздухе поспит
И в воздухе проснется, и крылами
Неброский мой цветочек осенит
Ее фамилия лишь Иванова.
Она меня и любит, И плевать
Ей на меня вовсю, и любит снова,
Чтобы опять и снова вдруг опять
Опята собирает, весь седой
И думает, повеса молодой.
И думает, повеса молодой.
За что в груди смычок хрустальной скрипки
Так озабочен всякой ерундой,
Что даже волосы грязны и липки,
Что старец, как ребеночек грудной
И в смысле жалких слез, и в смысле пипки,
Что с корабельной не сравнить сосной
В коре и шишках чьих златятся рыбки,
Махнувшие хвостом на то и се,
А корень – спящий под сосной Басе.
Заря, как молодая христианка
Смутилась. Блеск. Полна саке жестянка
У корня спящего, или росой.
И здесь и в Петербурге я чужой.
И здесь и в Петербурге я чужой.
Кто виноват мне пьянице, солому
Не путал с сеном бы, а спирт с водой
И не бежал бы из родного дому,
Чтоб стать ломтем, отрезанным ханжой.
Тончайшим и прозрачным. К голубому
Налету плесени готовым. Ой,
Пора мне. Я пойду уже до дому.
Ведь допит чай. А дома то и нет,
Все местности названья изменили
И Петербург Москвою оказался
И явью оказался пьяный бред
Лишь тех, кто никогда мне не казался,
Что отличались, Боги сохранили.
Что отличались, Боги сохранили.
Черты зимы какой-то неземной
Черты лица зимы на бумвиниле,
Оттиснутые беленькой фольгой.
О, нет, не серебро, нет алюминий
И сел на это супер, как влитой
Как сел на тень сознанья снег седой,
Как бабочка сидит на книжном мыле,
Звучит шоссе, И никого вокруг.
Г. А Иванов едет в Петербург
С французским утюгом и со штанами
Погружен в кузовок тремя томами
И думает повеса молодой
И здесь и в Петербурге я чужой.
И здесь и в Петербурге я чужой.
Я вышел вон из Никты или Нюкты,
Или из Анненского в путь большой
Без жажды от людей услышать» Ух ты!»
И не имея ровно за душой
Ни Ариадны, ни мотка, ни бухты
Ни вздохов по себе любви большой
Сам по себе. Нательный крест, мой друг ты
Звезда моя на темени моем
Ее зажег Господь в башке придурка
Чтоб в пепле головы была огнем
И я, горя, играю роль окурка,
Иль так, дать затянуться, обреченный
Себе и остальным я заключенный.
Себе и остальным я заключенный.
Не нужен, или не необходим.
Хотя порою голос телефонный
И скажет мне, давай поговорим.
И вот шучу я, злой, как Саша Черный,
И матерюсь сквозь сигаретный дым
Во тьме ночной, сквозь сон вершины горной
Злой месяц, что нисколько не раним,
Поскольку он Московского изданья
А я из ниоткуда говорю,
Эфирных врак неполное собранье
Равно для Ивановой Букварю
На вас гляжу и верю, Боже мой
В себя. Навеки разлучен с любой.
В себя. Навеки разлучен с любой.
Забавой, кроме зрелищ – глубже пены
Твоих глаз – что там спит под глубиной
Неведение тайн страшней мурены
Скажи мне А – больная, рот открой
Я прыгну в рот и выплыву из вены
Вбирая камерой ландшафт морской
Как Жак Пустой. Запрыгал по вселенной.
Хорош скакать, блоха, ведь подкуют
Гвоздями из серебряного звука
В стихах последний у меня приют
И невозможная болезнь-разлука
Узнала власть над имяречкой оной
Душой, перед землей, перед иконой.
Душой, перед землей, перед иконой.
Я грязен, вероятно, ангел мой
Возможно и в сравнении с вороной,
Что все не вылезает из помой
Вот я тут сравнивал себя с Ионой,
Писал о Лоте, кто хоть сам такой
Хотелось бы задать вопрос резонный.
Или махнуть сам на себя рукой,
И жить, дышать и плакать беззаветно
Мотать свой срок в юдоли злых страстей
Речную воду пить не из горстей
А из реки лакать, как волк, наверно,
Ведь я же воду пью, не кто иной, —
И жгу свою лампаду, шаг земной.
И жгу свою лампаду, шаг земной.
Мой монастырь велик и аккуратен
Сын, Отче, Дух, слух клонят над Землей
Пустынной. Внешне я не всем приятен
Но им – надеюсь. Но какой казной
Откупишься ты от кислотных пятен
Души, двойник мой, фарисюга злой
Я мародер был, мент был, непригляден,
Я нищ и грязен, мстителен и зол
Заткни – ка, баба, уши, незаконный
Я сын поэзии, как червь я гол,
Душою разделенный на два жвала
Теперь, сестра, отвороти хлебало,
А в легких тихий воздух небосклонный.
А в легких тихий воздух небосклонный.
И в нем печаль познанья разлита
Я буду пить его, как кровь Христа
Под небом стоя толстый, обнаженный,
Не встретив даже призрака отца
Я, одинокий негодяй прожженный
Черны чьи мысли, чьи бесплодны жены
Чья истинность лишь капает с конца
Что чистоты желает, как белья,
В себе завязнув как в навозной жиже
Сын, не Россия родина твоя,
Ты сам дерьмо, и в том дерьме сиди же.
Сижу, и пар зловонный над душой
Колышется невидимой волной.
Колышется невидимой волной.
Людская грязь. Мать, мы не одиноки
Возьмемся за руки друзья. Толпой
Навозные по легче пьются соки
Клянусь я, Оль, Берлинскою стеной,
Что моего терпенья вышли сроки
И смиряюсь, стоя над бедой,
Как над водой, текущей в Териоки
Истерики моей. Жан Жак Пустой
Из моря вынырнул в зубах с лягушкой
Француз найдет и в море завтрак свой
Где он не водится, и полдень сонный
Колышет воздух над моей макушкой
И веткою свисает благосклонной.
И веткою свисает благосклонной.
В твоей квартире лампа с потолка
Ты помнишь порошковый сыр зеленый
Я не могу забыть его пока
Как вкусно было, если в макароны
Его, а? Оль, а без него тоска,
Как без лягушек вдалеке от Роны
Атосу не влезает в рот куска.
И кончился в пороховницах порох
И нечего писать о мушкетерах.
Один лишь Гоголь не покинул нас
Выходим из шинели круглый день
Как бельевые вши. Который час?
Цветам числа нет, или счесть их лень.
Цветам числа нет, или счесть их лень.
Поэтому бывает астроному
Противен телескоп Чуть брезжит день,
И он уже спешит до гастроному.
Лосось там жирен, там драгая хрень
Не по мошенке фраеру простому,
Тому ж, кто башли тратит битый день,
Кот Бегемот мурлыкнул про саркому
Так есть ли выход в двери от судьбы?
Не хочется искать дорог от Бога.
Так не ищи, все вольты да столбы
Но в множестве шоссе одна дорога,
Дорога в ночь, чью ветку вынул день.
Понятно, ветка эта не сирень.
