Памяти Владимира Высоцкого
Ну что тут будешь делать! —
не шаг, а бег.
Век поиска пределов —
двадцатый век.
Что атомно-смертельный —
само собой,
но главное — предельный,
как ближний бой.
Плывет под самолетом
земля-ковер.
А чуть ступил — и вот оно:
кто — кого!
Компьютер выдал четко
предел для мышц,
и из «девятки» «сотку»
не пробежишь.
Бескрайний космос узок
и мал уже:
предел для перегрузок —
пятнадцать «же».
Смертельные пределы
так манят нас!
Нам надо в каждом деле
дать высший класс!
И вот она — гитара:
всего — семь струн,
и падают удары,
как зерна в грунт,
и вырастают песни,
хрустя корой,
и гонит твое сердце
по веткам кровь.
Нет на тебя похожих —
ты свой предел,
сдирая с пальцев кожу
преодолел.
Не чая сохраниться,
под крик: «Не сметь!»
ты пересек границу,
чье имя — смерть.
И плата — бесконечна,
и нет в ней лжи.
Ты будешь первым — вечно,
и вечно — жив.
Высоцкий считал себя именно поэтом, который просто поет свои стихи. Я не согласен с такой позицией. Попробуйте отделить тексты песен Высоцкого от его авторской интонации, от его неповторимого голоса. Честное слово, они многое утратят. В стихах авторской песни не хватает чего-то, что добавляет именно музыка. Удельный вес музыки и слова колеблется. Я считаю: если стих заполняет собой все, музыку трудно туда втиснуть. Стихи определяют смысловой рисунок, а основное настроение дает музыка.
1981, Калинин
Лучшие из нас никогда не обманывали своего слушателя, не старались выдать за искренность наигрыш, надуманность, кокетство. Наоборот, возьмите Владимира Семеновича Высоцкого. Он начинал с так называемой «блатной» лирики, а затем, по мере своего роста, стал писать серьезные, важные песни, которые не могли оставлять равнодушными и своим накалом, и заложенной в них мерой правды. Он стал говорить тем, кто его полюбил, на другом уровне, поднимая и их до него. Скажем, известный «Диалог у телевизора» — только по первому слою шутка, а ведь это серьезнейший социальный срез. Таким образом, становится понятным если не официальный запрет, то упорное замалчивание очень мощного направления в искусстве на протяжении почти двадцати лет.
1987, Сочи
Восхищаюсь Высоцким. Он был разоблачителем по своему духу. Обладал колоссальным темпераментом. Жил и пел честно. За это и пытались постоянно принизить, опошлить его творчество. Его песни — кровоточащая, саднящая рана. Не всем это нравилось. Но разве можно пройти мимо Высоцкого, оказаться не задетым его песнями? Несмотря на все его беды, он был богат и счастлив всеобщей народной любовью.
1988, Пенза
Близко я Высоцкого не знал, хотя был с ним знаком, и нам даже приходилось выступать вместе. Шумных юбилеев не люблю. Но для Владимира Семеновича Высоцкого я бы сделал исключение. Я его считаю великим народным художником. Я настаиваю и на слове «великий», и на слове «народный». Высоцкий абсолютно демократичен. Он пел от народа и для народа. Он растворен в народе и является его голосом. Я могу быть каким угодно, но не народным. Нет во мне этого дара — демократичности. Владимир Семенович этим редчайшим даром обладал, и народ это чувствовал. Что касается Александра Розенбаума, то его вообще нельзя относить к жанру авторской песни. Мы все — авторы-исполнители — шли со своими песнями к эстраде. Александр шел от эстрады к своим песням. Он, проще говоря, эстрадный певец, исполняющий песни на собственные стихи и музыку. Его нельзя сравнивать с Высоцким, его можно сравнивать с Юрием Антоновым.
1988, Дзержинск
Переулок, перекресток, переход,
и плывет к нему автобус-пароход.
На конечной остановке
всех он вывалил на бровку
и пошел назад, как будто бы вперед.
Светофоры перемигиваются:
то зеленых два, то желтых два лица.
И кому какое дело —
проходи, раз надоело,
не раскроем нашу тайну до конца.
И стоит посередине мостовой
удивленный разноцветный постовой:
чинно ходят пешеходы,
переходят переходы,
только эти двое крутят головой.
Не старайся — не узнаешь все равно,
что мы смотрим панорамное кино,
и мелькает на экране
все что хочешь по желанью —
даже странно, до чего это смешно.
Обождите, вы горите, гражданин!
Вон зеленая русалка из глубин
выплывает на просторы,
и хохочут светофоры,
а серьезный постовой стоит один.
И очень жаль, что он один, ведь мы вдвоем…
Перестройку начни-ка с себя,
На себе же ее и заканчивай.
А других ты давай не накачивай,
Даже очень их сильно любя.
Потеряли мы ориентир.
Кто толкает вперед: «Видишь зарево?»
Ну а ты — чуешь, как пахнет жареным.
Это ты там горишь, это ты!
Кто-то тянет назад, как вперед,
и от мира стеной заслоняется,
жаждет власти и ей поклоняется,
и себя называет «народ».
Да какой он народ — он фашист!
Лево, право — нюансы, оттеночки.
Но гляди, как снимает все пеночки
у народа народный артист!
Может, пнуть Лигачева в ребро?
Может, «Память» размазать по стеночке,
а потом заявить напоследочек,
что мое с кулаками добро?
Нет, гражданской нам хватит одной!
Нас тридцатый молол уже спицами,
и с прицельной ухмылкой бандитскою
нас выщелкивал тридцать седьмой.
Да и Леню припомнить пора
со своею ватагой дворовою —
он оставил страну доворовывать
тем, кто громче всех крикнет «ура».
Так что опыт у нас уже есть.
Что ж, повторим прошедшее в будущем.
И похвастаться сразу же будет чем…
Да вот запах — паленая шерсть…
Дорогой ты мой наш человек!
Я не знаю для всех направления,
но для каждого — знаю наверное:
это — вверх, дорогой, это — вверх!
Научились мы жаться и жать.
Что ж еще бы придумать такое нам?
Но осталась одна пустяковина:
и себя, и других уважать.
Нет, я сам не святой — знаю жизнь.
Но клянусь — откажусь от последнего,
если все… А из ряда последнего:
«Ну так что ж ты — начни, откажись!»
А на улице жара да жара.
Обсудить дела решили с утра.
Хоть бы кто бы нам бы пива принес!
Глядь — на улице мороз.
А на улице зима да зима.
Треугольные застыли дома.
И один сказал: «Начать бы пора».
А на улице жара.
А ругой достал платок, вытер нос
(а на улице уж снова мороз)…
И сказал: «Зачем словами сорить».
(Я гляжу — а он старик.)
И опять на нашем небе жара,
начинается сначала игра.
И, конечно, не всерьез, не всерьез.
(А на улице мороз.)
Песенка об образцовом пешеходе
Пешеходы — те же дети. За хорошее поведение их надо поощрять, а за плохое — наказывать.
Из частной беседы с младшим сержантом УВД Ленгорисполкома
Под прямым, под косым —
все равно под каким,
но крестами попарно
проспекты лежат,
где под серой броней
Петербург сохранен
тот торцовый, что прямо
к болотам прижат.
Вот и нашим шагам
уж недолго звучать,
а поднимут асфальт —
и не станет следов.
Оглянувшись назад
и сощурив глаза —
что увижу я
в тающей дымке годов?
…Где скрестились и упали
две булыжных магистрали,
храбро на камни вползает трава.
Под балконом трехоконным
с колокольным перезвоном
старый жестяный трясется трамвай.
А в скрещенье, как на сцене,
весь в булыжном окруженье
гладкий кружок из асфальта встает.
На асфальте, словно в вальсе,
мерно кружится начальство,
белой перчаткой отмашку дает.
А с балкона — просто кино —
панорамная картина:
распластавшись по вагону,
уцепился за края
в перечиненных порчинах
лет двенадцати мужчина —
гордый, смелый и свободный,
то есть в чистом виде я.
Но, согласно распорядку,
снежно-белая перчатка
ухватилась за загривок —
и свободы нет как нет…
…Тот проступок был последним
и, воспитанный беседой,
правил я не нарушаю
вот уж скоро тридцать лет.
Ну когда же, сержант,
ты похвалишь меня,
что всегда я иду
на зеленый сигнал,
что в трамвае талон
на билетик менял,
даже спички горелые
в урны бросал.
Ты меня обманул,
добродушный сержант,
и, наверно, не только
меня обманул:
много лет образцово
идет пешеход,
и наград никаких
не увидеть ему…
«Песенка об образцовом пешеходе» чисто смысловая. Не было этого эпизода, чтоб меня стягивали с «колбасы», хотя катался, конечно, но обычно убегал, если опасность была близко. Дети войны — шустрые были дети, падали всегда на четыре лапы, как кошка. Ни от чего животы у них не болели, аллергий никаких не было, и уж если попадали в тюрьму — то за дело.
