это во всю свою и его ширину. И внутри загорается каменное пламя.
Чешуя печали обожжена в печи. Мостовая изгибается клювами цапель. Трамваи, встав на дыбы, лишь сохраняют горизонталь на склоне холма. Другие стали философами – порой переводя рельсы в чисто мысленные посреди мостовой. Печаль идет по тонкому долгому мосту. Чуть шипящий голос. Стены из шипов – но и из тонкого стекла фужеров. Старые двери, к которым у кого-то всё-таки есть ключ. Их руки опущены в усталости, но побег в свою печаль возможен всегда, и хозяин, чтобы не остаться с открытым жилищем, придерживает дверь цепью.
На узком фасаде только балкон, к которому ни двери, ни окна. Белый под обгоревшей глиной крыш. Тишина лепящихся домов. Печаль не ездит, только ходит пешком, сажает апельсиновые деревья на каменном наклоне площади, чтобы вдыхать их цветы. Печаль не монотонна, её улицы – лестницы. И за каждым спуском новый, и океан не предел наклона улиц, он продолжает глубину. И окна тем шире, чем дальше от ненадёжной земли. Печаль невозможного позволяет реже ошибаться. Печаль памяти сберегает от того, чтобы забыть.
Не тоска, которая точка, которую топить в вине. Пространство спокойной безнадёжности. Без иллюзий идти дальше. Печаль помогла освободиться самим, без чужой помощи – оставаясь в печали. У львов гирлянды цветов в зубах, синие драконы сами цветут. Печаль пронзительна – как радость. Рисовать линиями неба. Печаль на краю – живёт тем, что за краем.
Двор собора стоит на римском и арабском – входя в новые шаги. Квадры античной кладки поддерживают балкон, который моложе их на полтора тысячелетия. Дельфины переплелись хвостами, образуя фонтан поэта. Всё остаётся. Есть закопанный римский театр и римские радуги кирпичей за штукатуркой – и есть вчерашние граффити на девятиэтажной стене во всю её высоту. Бóльшая или меньшая видимость не имеет значения. Где-то там и конец образа, извне печаль расплывчата и бесцветна. Смотреть сверху – не увидеть ничего.
Рыжие тени средневековой фрески на стене дома у крепости – и черная шерсть, висящая в воздухе во дворе. Прочные острые каменные ступени в никуда. Из лиц слагается рыба. Печаль – лишь о том, что было. О попытке и неудаче, об удаче и ее конце. Неначатое печаль не берёт себе.
Горы не чёрные, белые, торопятся к морю, море к ним, людям случайная полоска. И ту отнимали друг у друга Эпир, Рим, Византия, Венеция, Турция, Австрия – даже далекие Испания и Франция. Слишком мало, чтобы защититься, слишком тесно, чтобы спрятаться. У радости нет своей земли, она приходит на любую. И она поверх. Дома очень малы рядом с горами. Самая высокая колокольня – лишь спичка. То немногое, что удается прибавить, – то, в чем возможно жить. Гнёзда ласточек над пропастью. Путников перевозят через пролив бесплатно. Но автобус идет назад иной дорогой.
Горы превращаются в крепости. Крепости медленно поднимаются в гору стенами и дорогами для пушек, оставив церковь на полдороге, вглядываясь бойницами в того, кто пытается следовать за ними. Стены растут из воды, медленно, выходя из нее не отвесно, а под углом. Опираясь на отражение. Обрываясь в ущелья и волны. Пещеры казематов и выходов, трещина в стене – как в скале во всю длину. Если разваливаются – огромными кусками-глыбами, которые остаются стеной или падают клетчатым островком в море. Они для деревьев и ветра, рыб и морских ласточек. Бойницы – прятаться от солнца. Утёсы цитаделей – взгляду лететь вниз и вверх. Трудно отличить, где выросшая гора переходит в построенное. Но доля сложенного есть и в радости, иначе она немного вместит. Теми же квадрами выкладывали стены древние греки и новые венецианцы. Крылатые львы держат книги над воротами. Гора порой спускается стометровым обрывом. Змея вглядывается из-за камня. Якоря держатся за ступени лестниц.
И весь берег листами огромных книг. Путаницей глыб, проверяющих смелость равновесия. Втягивающими воронками тропинок и бухт. Самое тихое море камни хотят впустить в себя и раскрываются множеством дыр. Они и кормят – если собрать то, что на них. Над горой дырявое облако.
С двух шагов отличать города. Камни одного разметаны порохом времени. Другой встречает путаницу волн путаницей переулков. Третий укрывает треугольную жесткость в глубине третьего залива за гребнем горы и стены. Четвертый соединяет горы и море крепостями и лестницами. Пятый провожает наклоном улиц стайку каменных китов.
Улицы узки. Радость не живет в толпе, в толпе веселятся, это все-таки меньше. Выход к морю сквозь стеснившиеся дома и калитку в крепостной стене. Стены темнеют от моря.
Светло-серые дома не скрывают своего камня под штукатуркой – но и не демонстрируют его огромность рустами. Украшенные прочностью покоя. Различающиеся направлением углов. Венецианская не-венеция, твердая, ступенями в гору, а не веслом по каналу. Люди уходят с гор к морю, к его подвижности. Но продолжают опираться на камень. Улицы из того же камня, что и стены. Радость поворачивает так, что не знаешь, где бок, где низ. Разделённая растёт. На гербе многоярусный зонтик – почему бы одному зонту не нуждаться в другом? И почему бы не приставить к византийскому куполу готические башенки?
Чердак легко становится первым этажом, если подойти с другой стороны. Церкви здесь не слишком тянутся вверх – гору не обогнать, а в небо попадают иначе. Медленными шагами, быстрым взглядом, обнимаясь с ветром, встречей. Усталость подъема открывает пространство. Волны красных крыш с рябью черепиц рядом с гладкой водой. В человеке волн больше. И они порой растут кружащей голову дрожью. Город всегда слишком мал для ветра. В море кажется, что на дно можно встать – а до него метров пять прозрачной воды. В радость проваливаешься. Море чуть темнее неба – чтобы не перепутать. Гладкость накапливает блеск, небо – глубину. Остановиться, дышать этим и рисовать.
Радость непрочна. От многих домов – колодцы стен без потолков и крыш. От многих – только фундаменты. Но они были. Продолжает жить вкус шелковицы у стен, даже если крыша уже исчезла. Ходит по темным тихим тропинкам между каменных оград домов, спрятавшихся за деревьями и каменными лбами, спящими, закрыв глаза ставнями. Те, которые уже никого не ждут, впускают в окна небо, поддерживают балками ветер, селят на стенах траву. Черепицы покрыты мхом, не отличить низкого погреба от дома, что этажами вниз по склону. Камень слоится плитами – чтобы стать новым домом. Тени фресок на разрушенной стене. Старые оливы стали сетью канатов, сквозь которую
