И полногрудая Елена
Ломает ногти на прополке.
Эгист устал, ушли гетеры.
Гомер похож, но не смеётся.
Елена – пленница Цереры
И никому не отдаётся.
Выходит на берег Цирцея
И озирает гладь потопа,
Но ожидает Одиссея
Под Менелаем Пенелопа.
И Зевс уже не принимает
Очередную гекатомбу,
Он Агамемнону внимает,
Готовя атомную бомбу.
Старик уже давно не плачет.
Гомер врагам отдал Елену.
И тот, который только зачат,
Глотает греческую пену.
1.1990
Оранжевая кожа апельсина
Сгорает, словно сброшенное платье.
И в камерном звучании свеченья
Лишь сердцем уловимое наречье
Касается божественного тела.
И в самом мимолётном поцелуе
Мы улетим ещё в такие дебри,
Откуда мы едва ли возвратимся,
Где солнце покрывается росою
В серебряном закате новолунья.
И это называют люди утром.
Кружится шмель, и птицы начинают
Скользить среди волшебных клавиш света
Над кольцами высокого тумана,
И льётся песнь по впадинам восхода.
Вот так и постигается пространство,
Когда на лучезарной колеснице
Одной мечты и одного желанья
Мы грезимся в одном и том же небе
Друг другу, но другими, словно солнце
Не отражает от земли земное.
И только свет свечи подобен звукам
Нежнейшего и трепетного сердца,
И кожа золотого апельсина
Сгорает, словно сброшенное платье.
12.1989
Ночь, залитая стихами, —
Поэтическая мгла
С заливными петухами —
До рассветного угла.
И до солнечного клина
В покрывале облаков —
У холодного камина
Звон стаканов-дураков.
7.1988
И свет завёрнут в полотно,
И воздух с привкусом угара,
И дождь гремит, как Ниагара,
И водопад ползёт в окно.
Обычный, как простуда, день
В академичном колорите.
Вот бьют часы… Тоска в зените,
И полдень переходит в тень.
И, оградившись от небес
Зонтом, никем не узнаваем,
Бежит прохожий за трамваем,
Когда трамвай уже исчез.
И день спешит пролить беду,
Вбирая эхо урагана.
И грань разбитого стакана
Подобна сколотому льду.
6.1989
«Приам покинет стены Трои…»
Приам покинет стены Трои,
И выдаст Гектора Ахилл,
Но безымянные герои
Не обретут своих могил.
Забвение страшнее смерти,
Но ничего не изменить:
Всех павших в этой круговерти
Ни вспомнить, ни похоронить.
9.1989
Не иссякнет боль в лучине
От стального топора,
Будто свет на белой льдине
В скрипе вешнего пера.
Отразился гладиатор
В странном шорохе реки,
И воинственный оратор
Вылетает из руки…
То, наверно, птиц забвенье
В криках северных бойниц.
За звеном вступают звенья
По цепи из небылиц.
И плывёт краюха хлеба
В Александровский централ:
Сам Овидий это небо,
Словно свиток, надписал…
1.1990
Вот край земли. И вот моя обитель
Стоит, как будто лодка, на боку.
И мир, подобный дну и сапогу,
Уже готовит новый карнавал.
Глядит в окно неведомый учитель,
Обвил порог армейский рваный китель,
В шкафу – поэт, сражённый наповал,
Любимый всеми, мною и собою…
Убит, так что ж, не искупить грехи?
Глотают пену небо и верхи,
Бушует непонятный океан,
И ангел обречённою трубою
Безумцев увлекает за собою,
Взрывая засекреченный туман.
Идут бои. В раскроенных просторах
Кометы накипают на броню.
Дают овса троянскому коню,
И, словно солнце, всходит адмирал.
Но за спиной крадётся странный шорох,
И дева заряжает мокрый порох,
Туда, куда никто не заряжал.
Вот здесь и поднимается завеса:
Взлетает беспилотный самолёт,
И дни, и ночи кряду, напролёт,
Растёт над побережьем страшный гул.
Доносится мелодия из леса.
В лесу идёт молебен или месса,
Священник чистит пойманных акул.
А дева доверяется дельфину,
Покинув цилиндрический снаряд,
И с девой перекрещивает взгляд
Ещё не подорвавшийся корабль.
Живое не напорется на мину,
И поднимает в небо Магдалину
Надутый перегаром дирижабль.
Поэт спокойно спит на книжной полке,
А я верчу подзорную трубу,
И, прикусив дрожащую губу,
Буравлю перевёрнутую даль,
Где Нельсон в полинявшей треуголке,
И фейерверком сыплются осколки,
И ни креста, ни чёрта – только сталь.
Во мгле зияет незнакомый город,
Как будто отражение в воде,
И гавань подчиняется беде,
Как церкви подчинился Галилей…
Но глубина распахивает ворот,
И грозная, как «мессер», рыба-молот
Сшибает пулемёты с кораблей.
Я дверь закрыл и, обливаясь потом,
Зажёг лучину и налил вина.
И, слава Богу, кажется, Луна
Скользнула и, не повредив стекла,
Ведомая ночным автопилотом,
Отправилась за уцелевшим флотом,
Махнула вдаль и, в общем, истекла.
Ко мне влетела дева на свирели.
На корабле поправили прицел.
Лес заскрипел, прогнулся и запел
Анафему во все колокола.
Верхи врубились, но не одолели,
Сражённый наповал сказал: «Успели…»,
И я пишу: «Печаль моя светла…»
1.1990
И грусть соответствует форме,
Как солнечный свет апельсину,
Как острые дольки лимона
Дождям экзотических стран.
Я вычислил путь телефона,
Но гул опломбировал номер.
И вечер, идущий на запад,
Хрустит под ногами, как снег.
Закружится красное солнце,
И ветви пернатую стаю
На заиндевелом закате,
Как листья, с себя отряхнут.
Но лоск апельсиновой кожи,
Подобно забытому чуду,
Окрасит озябшие крылья
И выдохнет в двери пургу.
В окне отражаются сутки,
А время, наверно, в портфеле,
Который доверху наполнен
Катушками от проводов.
Но там в невозможном контакте
Как раз получается пламя,
И преображается вечность,
Монтируя минус на плюс.
Острее приправы из перца,
Как острый клинок изувера,
Качается красное солнце
В прослойке небес и земли.
И капает сок апельсина
На жёлтую кожу лимона,
И плавится мёртвое небо
У золота на острие.
А дальше – горячие руки
Предложат вам лёд на ладонях,
Как будто упавшие дольки
Из-под опалённых ресниц.
Засохнут слова на конверте
В пустом разделении гула.
Где в точности плюс или минус —
Не вспомню, но выберу плюс.
И это всего лишь орбита,
Вращение около неба.
Немыслимо и непонятно
У всех и всего на виду.
Я вычислил путь телефона,
Но гул опломбировал номер
И плещет в оранжевом зное
На окна свою кислоту.
12.1990
Мой стих течёт… И мыслю, что живу,
Мгновенья преломляю, как в кристалле,
И плещется вино в моём бокале,
И кружится корабль на плаву.
Приятель добрый – славный Ганимед —
В движении и шелесте страничном.
И в воздухе библейском и античном
Сливаются пророк и кифаред.
Должно быть, прохудились облака,
Пока судьбу предсказывал астролог,
И звёздами зачатый археолог
Уже открыл последние века.
И стих течёт… И щедрый Ганимед
Вином прамнейским чествует сраженье,
Расплёскивая головокруженье
Каких-то необъявленных побед.
2.1990
Я – Будда. Утро. Жду учеников.
Мои ученики ещё в постели.
Но кто моих детей будить посмеет,
Когда и сам учитель крепко спит.
1.1990
Внезапно кончится письмо,
И выдохнет далёкий голос
Непрозвучавшие слова.
И встанет утро над землёй,
Как голубая панорама,
Открытая со всех сторон.
Какая талая листва!
Какая тьма посередине!
И в небе птичий кавардак,
Такой же вещий и щемящий,
Как глубина из-под ресниц.
И нам несёт благую весть
Живое солнце в чёрных лужах,
Окрашивая углем лёд.
И так бы жить, перечеркнув
Слова, забытые впервые,
И править, словно стеклодув,
Узоры эти вековые.
И лёд топить на камельке,
И смыть все знаки на руке.
И говорить: что высота,
Что эти поле, лес и ветер,
Когда кругом лишь немота
И всё известно всем на свете,
Когда повсюду – ветер, ветер…
И непонятно ни черта.
Какая талая листва!
Какая тьма посередине!
Горит и плавится апрель.
Ну, а потом? Потом опять
Недолетевшее сопрано
Начнёт по клавишам нырять,
Пока не поздно и не рано
Ещё всё это повторять,
Что вот и плавится апрель!
Какая тьма посередине!
И всё внезапно оборвётся.
Как лёд, как будто в никуда,
Перелетит и перельётся.
Другого нам не остаётся.
Горит апрель, течёт вода.
3.1990
1. «Силуэты женщин за окном…»
Силуэты женщин за окном.
Грусть крепка, как мраморная скука.
