Александр Кабанов (р. 1968 году в городе Херсоне) – украинский поэт, живущий и работающий в Киеве, пишущий на русском языке. Автор 10-ти книг стихотворений и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Континент», «Дружба народов», «Арион», «Новая газета», «Литературная газета» и др.
Лауреат «Русской премии», премии «Antologia» – за высшие достижения в современной поэзии, премии журнала «Новый мир», Международной Волошинской премии и др. Его стихи переведены на финский, сербский, польский, грузинский и др. языки.
Александр Кабанов – главный редактор журнала о современной культуре «ШО», координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры», один из основателей украинского слэма.
«На языке врага: стихи о войне и мире» – одиннадцатая книга Александра Кабанова. В нее вошли новые стихотворения, написанные в 2014–2017 гг., а также избранные тексты из сборника «Волхвы в планетарии» (вышла в издательстве «Фолио» в 2014 г.).
Ключевой смыслообразующий тезис новой книги поэта: «Язык не виноват. Всегда виноваты люди…»
Кроме сборника «Волхвы в планетарии», в издательстве «Фолио» были изданы книги «Весь» (2008) и «Happy бездна to you» (2011).
где лежит у воды с перерезанным горлом, Мисхор.
И тогда ты поймешь, задремав в жигулиной арбе,
что я – зверь о тебе,
что я – муж о тебе,
что я – мысль о тебе.
«Мой милый друг, такая ночь в Крыму…»
Мой милый друг, такая ночь в Крыму,
что я – не сторож сердцу своему,
рай переполнен, небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
и если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев,
так нежно пахнут звездные глубины
подмышками твоими голубыми;
уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов —
сползает сад – шершав и абрикосов,
в консервной банке – плавает звезда,
о, женщина – сожженное огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо,
и жить всегда – так мало, как всегда.
«Летний домик, бережно увитый…»
Летний домик, бережно увитый
виноградным светом с головой,
это кто там, горем не убитый
и едва от радости живой?
Это я, поэт сорокалетний,
на веранду вышел покурить,
в первый день творенья и в последний
просто вышел, больше нечем крыть.
Нахожусь в конце повествованья,
на краю вселенского вранья,
«в чем секрет, в чем смысл существованья?» —
вам опасно спрашивать меня.
Все мы вышли из одной шинели
и расстались на одной шестой,
вас как будто в уши поимели,
оплодотворили глухотой.
Вот, представьте, то не ветер клонит,
не держава, не Виктор Гюго —
это ваш ребенок рядом тонет,
только вы не слышите его.
Истина расходится кругами,
и на берег, в свой родной аул,
выползает чудище с рогами —
это я. А мальчик утонул.
«2010 год, январь, потерянность вокзала…»
2010 год, январь, потерянность вокзала,
чему, блаженный идиот, ты улыбаешься устало?
Снег, перемешанный с золой и пахнущий копченой воблой,
вот человек – внезапно злой, вот человек – внезапно добрый,
разрушив собственный дурдом, он выбрался из-под завала,
еще не знающий о том, что жизнь его поцеловала —
в свирепой нежности своей, как примиряющая сила,
он думал, что простился с ней, а жизнь его не отпустила.
«Полусонной, сгоревшею спичкой…»
Полусонной, сгоревшею спичкой
пахнет дырочка в нотном листе.
Я открою скрипичной отмычкой
инкерманское алиготе.
Вы услышите клекот грифона,
и с похмелья привидится вам:
запятую латунь саксофона
афро-ангел подносит к губам.
Это будет приморский поселок —
на солдатский обмылок похож.
Это будет поэту под сорок,
это будет прокрустова ложь.
Разминая мучное колено
пэтэушницы из Фермопил…
…помню виолончельное сено,
на котором ее полюбил.
Это будет забытое имя
и сольфеджио грубый помол.
Вот – ее виноградное вымя,
комсомольский значок уколол.
Вот – читаю молчанье о полку,
разрешаю подстричься стрижу,
и в субботу молю кофемолку
и на сельскую церковь гляжу.
Чья секундная стрелка спешила
приговор принести на хвосте?
Это – я, это – пятка Ахилла,
это – дырочка в нотном листе.
«Осенью в Амстердаме падают велосипеды…»
Осенью в Амстердаме падают велосипеды —
это осыпаются байковые платаны,
на желтых – развозят почту, медикаменты, обеды,
на красных – разъезжают сутенеры и шарлатаны,
голубые в серую крапинку – для обычных людей,
белые в золотую клеточку – для чиновников и блядей,
иногда встречаются черные, которые —
обслуживают кладбища и крематории:
если услышишь черный звонок —
не оборачивайся, сынок.
Лишь зеленые велосипеды, идейно незрелые,
собирают в кучу и сбрасывают в каналы,
слышно, как под водой вращаются
педали, густеет воздух в шипованных шинах.
Ночью их оседлают утопленники,
в час, когда стартуют гонки на приз Лавкрафта.
Детские велики – разноцветные, трехколесные —
приземляются последними, осторожно
спускаются на землю, трезвонят во все звонки:
«Жизнь удивительна, счастье еще возможно…»,
жаль, не хватает твердой руки.
1.
Чем дольше я в Венецию не еду,
тем ближе и отчетливей она,
и память, что отпущена по следу,
в зубах приносит пробку от вина.
Quercus suber, редкость небольшая —
фиалкой пахнет, музыкой подвод,
я вспоминаю кьянти урожая…
…да, это был неурожайный год.
Купаж из смальты, камня и металла,
тускнеющий от жажды терракот,
гулящая Венеция дремала —
но по привычке открывала рот.
А ночью в запыленные стаканы
мохнатые стучались мотыли,
покуда из Пьемонта и Тосканы
хорошее вино не привезли.
Я не был здесь, но вспоминаю Пьяцца
Сан Марко, возвращение домой,
мою любовь, чьи волосы струятся,
и женщину, беременную мной.
2.
Чумацкая, поющая «Оh, Sole,
oh, Sole miо…», полночь проплывет —
изогнутая, как стручок фасоли,
и мост привычно втянет свой живот,
боясь щекотки – более чем боли.
На пристани поскрипывают доски,
кофейники зевают невпопад,
и ты, мой друг, божественна чертовски,
но вот уже светает, новый ад —
сейчас откроют Медичи и Босхи.
Пока изюм ворочается в тесте,
наносятся последние мазки,
и
