На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

Жил да был человек настоящий,

если хочешь, о нем напиши:

он бродил с головнею горящей,

спотыкаясь в потемках души.

По стране, постранично, построчно

он бродил от тебя – до меня,

называющий родиной то, что

освещает его головня:

…ускользающий пульс краснотала,

в «Рио-Риту» влюбленный конвой,

и не то, чтоб ее не хватало —

этой родины хватит с лихвой.

Будет видеофильмы вандамить,

будет шахом и матом Корчной,

и по-прежнему – девичья память

незабудкою пахнуть ночной.

Будет биться на счастье посуда,

и на полке дремать Геродот,

даже родина будет, покуда —

человек с головнею бредет.

Человек состоит из воды, состоит в литкружке,

от хореев и ямбов редеет ботва на башке,

он – брюзжащий вселенский потоп, для него и артрит —

не болезнь, а искусство: он ведает то, что творит.

Состоит в литкружке, и вода превращается в лед,

загрустит человек и отчалит ногами вперед,

сам себе: и вселенский потоп, и библейский ковчег,

троглодит, иудей, ассириец, варяг, печенег…

Мы взойдем на балкон и приспустим сатиновый флаг,

благодарно, в ответ, покачнется внизу саркофаг:

человек на спине, обрамленный гирляндой цветов,

наконец состоялся, теперь он в порядке, готов.

На груди у него – ожерелье из мелких монет:

вот и весь капитал, даже смерти у бедного нет,

что еще в саркофаге? Священный московский журнал

и садовые грабли (он часто о них вспоминал).

Даже смерти у бедного нет, скарабей-полиглот:

на мясные детали и кости его разберет,

и омоет останки густой черноземной волной:

да, теперь он в порядке, но этот порядок – иной.

Дырбулнадцатый век, опрометчиво взятый редут,

опосля похорон, непременно – раскопки грядут,

археолог, потомственный киборг, заклятый дружок:

не тревожь человека – он тоже ходил в литкружок.

Вроде бы и огромно сие пространство,

а принюхаешься – экий сортир, просранство,

приглядишься едва, а солнце ужо утопло,

и опять – озорно, стозевно, обло.

Не устрашусь я вас, братья и сестры по вере,

это стены вокруг меня или сплошные двери?

На одной из них Господь благодатной рукою —

выпилил сквозное сердце вот такое.

Чтобы я сидел на очке, с обрывком газеты,

и смотрел через сердце – на звезды и на планеты,

позабыл бы о смерти, венозную тьму алкая,

плакал бы, умилялся бы: красота-то какая!

День гудел, не попадая в соты,

и белье висело на столбах,

так висят классические ноты,

угадай: кальсоны или Бах?

Воздух был продвинутый, красивый,

и неописуемый пока,

пахло псиной и поддельной ксивой,

молодильным яблоком греха.

Пепел ударения сбивая,

я уснул в беседке у ручья,

мне приснилась родина живая,

родина свободная, ничья.

Осень, где подсолнухи одеты

в джинсовое небо с бахромой,

поступают гопники в поэты

и не возвращаются домой.

Одуванчиковые стебли: оцелованные людьми,

разведенные нараспашку, отлученные от земли,

за хребтом ненасытной ебли – золотится спина любви,

пожалеешь отдать рубашку, позабудешь сказать: замри!

Одуванчик под сенью склона, я с тобой еще поживу —

между Африком и Симоном под виниловую траву.

Нас не купишь куркульской цацкой, не прикормишь с блатной руки,

над твоей головой бурсацкой – тлеют желтые угольки.

Душный вертер и птичий гамлет, на кленовом листочке – счет,

Что же нас безрассудно в Гарлем одуванчиковый несет?

Сколько в мире чудесных строчек, составляющих немоту:

не плети из меня веночек, не сдувай меня в темноту.

Патефон заведешь – и не надо тебе

ни блядей, ни домашних питомцев,

очарует игрой на подзорной трубе

одноглазое черное солнце.

Ты не знаешь еще, на какой из сторон,

на проигранной, или на чистой:

выезжает монгол погулять в ресторан

и зарезать «на бис» пианиста.

Патефон потихоньку опять заведешь;

захрипит марсианское чудо:

«Ничего, если сердце мое разобьешь,

ведь нужнее в хозяйстве посуда…»

Замерзает ямщик, остывает суфле,

вьется ворон, свистит хворостинка…

И вращаясь, вращаясь, – сидит на игле

кайфоловка, мулатка, пластинка.

Сбереги обо мне этот шепот огня и воды,

снегириный клинок, эвкалиптовый привкус беды,

я в начале пути, словно Экзюпери – в сентябре,

где Алькор и Мицар, где иприт в лошадиной ноздре.

Далеко обними, пусть ведет в первобытную синь,

где Алькор и Мицар, твой мизинчик династии Минь.

Над звездою – листва, над листвою – трава и земля,

под землею – братва из космического корабля,

я за словом «кастет» – не полезу в карман кенгуру:

вот и вышел поэт, танцевать золотую муру.

Вот смеется братва и бессмертную «Мурку» поет,

и похмельное солнце над городом детства встает.

Сбереги обо мне – молоко на хозяйской плите

(здесь любой виноград – бытовая возня в темноте),

сбереги о любви – бесконечный, пустой разговор,