Александр Кабанов (р. 1968 году в городе Херсоне) – украинский поэт, живущий и работающий в Киеве, пишущий на русском языке. Автор 10-ти книг стихотворений и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Континент», «Дружба народов», «Арион», «Новая газета», «Литературная газета» и др.
Лауреат «Русской премии», премии «Antologia» – за высшие достижения в современной поэзии, премии журнала «Новый мир», Международной Волошинской премии и др. Его стихи переведены на финский, сербский, польский, грузинский и др. языки.
Александр Кабанов – главный редактор журнала о современной культуре «ШО», координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры», один из основателей украинского слэма.
«На языке врага: стихи о войне и мире» – одиннадцатая книга Александра Кабанова. В нее вошли новые стихотворения, написанные в 2014–2017 гг., а также избранные тексты из сборника «Волхвы в планетарии» (вышла в издательстве «Фолио» в 2014 г.).
Ключевой смыслообразующий тезис новой книги поэта: «Язык не виноват. Всегда виноваты люди…»
Кроме сборника «Волхвы в планетарии», в издательстве «Фолио» были изданы книги «Весь» (2008) и «Happy бездна to you» (2011).
class="v">мысли его – тимьян, а слова – бергамот с корицей.
Мы застряли в пробке, в долине предков,
посреди пустых бутылок, гнилых объедков,
считывая снег и ливень по штрих-коду:
мы везли индейцу огненную воду.
А он бредил на кухне, отмудохан ментами,
связан полотенцами и, крест-накрест, бинтами:
«Скво моя, Москво, брови твои – горностаи…»,
скальпы облаков собирались в стаи,
у ближайшей зоны выстраивались в колонны —
гопники-ирокезы и щипачи-гуроны,
покидали генеральские дачи – апачи,
ритуальные бросив пороки,
выдвигались на джипах – чероки.
Наша юность навечно застряла в пробке,
прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки,
а в коробках – коньяк и три пластиковых стакана:
за тебя и меня, за последнего могикана.
«Мне было шестнадцатьдесят, я впервые…»
Мне было шестнадцатьдесят, я впервые
увидел оленей в пятнистой дали:
они получились такие – живые,
а мы – не успели, а мы – не смогли.
Взлетели, но так и не встали с коленей,
покрылись коростой мои корабли,
в солениях моря – маслины тюленей,
маслины тюленей мы утром нашли.
Но как позабудешь орешки оленей,
таинственный ягель устанешь ломать,
тебя отжимает из всех поколений —
туземная женщина, родина-мать.
Сквозь белый винил – прорывается феня,
заварен словарь, остывает пурга:
вот – дедушка Ленин вскочил на тюленя,
и девушка Ленин – расправил рога.
Уснули в шапках – зайцы и бобры,
под капельницей зреют помидоры,
и лишь не спят советские ковры,
мерцающие, словно мониторы:
где схвачены под правильным углом
медведи невысокого росточка,
как Шишкин прав, как вышит бурелом,
как, братец, гениальна эта строчка.
Павлин, олени в пятнах и росе,
багровый от волнения физалис,
из вышитых – пусть выжили не все,
и, слава богу, люди попадались.
Когда швеи устали от зверья,
от хвои, от рычания и пыли,
…и мы купили «Три богатыря»,
повесили на стену и прибили.
И вот теперь, исполненный седин,
гляжу в ковер, не покидая ложа:
…гэбэшник Муромец, Добрынюшка раввин,
гей-активист Попович ибн Алёша.
В кусках усталости, в кустах уста,
сквозь дырочку, из банки со сгущенкой —
тянулся поезд «Киев – Гопота»,
звезда сияла золотой коронкой.
Поэт тюрьмы и прапорщик – Дроздов,
в задумчивости вышел из плацкарта:
как чуден русский стих без поездов,
без водки, без грозы в начале марта.
Зачем ему – простуженный рожок
в тумане свежевспаханного поля,
о чем мычали классики, дружок:
на свете есть покойники и воля.
Прости меня, Лев Глебович, Лев Гле,
в кустах усталости змеиная водица,
по ком свеча сгорела на столе,
здесь – ягодица или ягодица?
Ты мог бы жить, не портя борозды,
рыбачить на мастырку из гороха,
не спрашивая: как поют дрозды?
Лев Глебович, дрозды поют – неплохо.
Чую гиблую шаткость опор, омертвенье канатов:
и во мне прорастает собор на крови астронавтов,
сквозь форсунки грядущих веков и стигматы прошедших —
прет навстречу собор дураков на моче сумасшедших.
Ночь – поддета багром, ослепленная болью – белуга,
чую, как под ребром – все соборы впадают друг в друга,
родовое сплетенье корней, вплоть до мраморной крошки:
что осталось от веры твоей? Только рожки да ножки.
И приветственно, над головой поднимая портрет Терешковой,
миру явится бог дрожжевой – по воде порошковой,
сей создатель обломков – горяч, как смеситель в нирванной,
друг стеклянный, не плачь – заколочен словарь деревянный.
Притворись немотой/пустотой, ожидающей правки,
я куплю тебе шар золотой в сувенировой лавке —
до утра, под футболку упрячь, пусть гадают спросонок:
это что там – украденный мяч или поздний ребенок?
Будет нимб над электроплитой ощекотывать стужу,
и откроется шар золотой – бахромою наружу:
очарованный выползет еж, и на поиски пайки —
побредет не Спаситель, но все ж – весь в терновой фуфайке.
Принудительно-яблочный крест на спине тяжелеет:
ежик яблоки ест, ежик яблоки ест, поедая – жалеет,
на полях Байконура зима, черно-белые строфы,
и оврага бездонная тьма, как вершина Голгофы.
«Как его звать не помню варварский грязный город…»
как его звать не помню варварский грязный город
он посылал на приступ армии саранчи
семь водяных драконов неисчислимый голод
помню что на подушке вынес ему ключи
город в меня ввалился с грохотом колесницы
пьяные пехотинцы лучники трубачи
помню в котле варился помню клевали птицы
этот бульон из крови копоти и мочи
город меня разрушил город меня отстроил
местной библиотекой вырвали мне язык
город когда-то звали Ольвия или Троя
Санкт-Петербург Неаполь станция Кагарлык
там где мосты играют на подкидного в спички
город где с женским полом путают потолки
на запасной подушке вынес ему отмычки
все мое тело нынче сейфовые замки
и заключив в кавычки город меня оставил
можно любую дату вписывать между строк
кто то сказал что вера это любовь без правил
видимо провокатор или Илья пророк
а на душе потемки чище помпейской сажи
за колбасою конской очередь буквой Г
помню как с чемоданом входит Кабанов Саша
на чемодане надпись
