* * *
Детство вниз скатилось по перилам,
ясный взгляд, прощальный взмах платка,
ласточкой весенней в небе взмыло
и осталось запахом цветка…
Какой мужчина! Ах, какой мужчина!
Он, без сомненья, знает в жизни толк:
сменил работу, женщину, машину
и вылетел на следующий виток!..
В венецианский канал
превратил мою улицу дождь
В мокрый веселый бал
я выхожу, как дож,
в сказочный карнавал,
в радуги перепляс!
Площадь — огромный зал,
капли танцуют вальс.
В лужу ступаю важно:
— Здравствуйте! Бона сера!
Вот мой корабль бумажный,
нету лишь гондольера,
это не страшно, право,
город — пера абрис…
Ливню кричу я «браво»!
Ливню кричу я «бис»!
Только бы дождик дожил —
ярким, цветным — не серым!
Буду сегодня дожем,
свитой и гондольером!
Чем пахнут дороги?
Бензиновым дымом,
клубящейся пылью,
оврагом полынным,
затерянной былью,
несбывшейся сказкой,
непрошеным словом,
оборванной лаской…
А, может быть, домом?
Порогом знакомым?
И мамой —
дыханьем её невесомым?..
…Любая на свете дорога —
к порогу и от порога…
Я падала больно, ревела, вставала,
колени и локти я в кровь разбивала,
а мама, лаская дрожащий комочек,
шептала: «Ходить ты научишься, дочка!»
Колени в порядке — шагаю, не трушу,
но вот спотыкаюсь и — вдребезги душу!..
Осколки в газетку смету осторожно,
свое пентамино сложить мне несложно:
вот место любви и надежды, вот — веры,
вот это — привычки, а это — манеры,
тут место забот и печалей, тут — жалость,
ну вот, посмотри, ещё много осталось!
Достоинство, гордость, к мещанству презренье,
а эти осколки — мои озаренья…
Вот тут потускнело, а там — потерялось,
я слезы не лью — ещё много осталось!
Жестокость и трусость — крупинки металла
(с асфальта ведь я всё подряд наметала!) —
и зависть, и подлость, и жадности крохи
ползут по душе, ищут места, как блохи.
Я им не позволю забраться поглубже,
я лучше опять раскрошу свою душу —
столкну с подоконника жестко и грубо,
а после возьму семикратную лупу,
промою осколки, чтоб каждую малость
сложить и сказать: «Ещё много осталось!»
Любое время исторично —
и час, и век, и день за днём…
Кому дано категорично
судить о времени своём?
Оно ещё расставит знаки,
оно ещё воздаст сполна
и, как обычно, после драки
на щит поднимет имена…
И мы забудем, что вторично
и похороним мелкость тщет…
Кому дано категорично
судить о времени вообще?
Сложите мечи, эрудиты!
Не хмурься, высокий Парнас!
Я буду и гнутой, и битой,
но после, потом, а сейчас
бегу бестолково, но резво,
не прячу дурацкий вопрос —
скорей, вполпьяна, а не трезво,
скорее, взахлёб, чем взасос!
Стучусь в неоткрытые двери,
люблю без насилья строку…
Стараюсь идти без истерик —
пока это всё, что могу.
Преждевременны итоги —
целы, в общем, кулаки,
не истоптаны дороги,
и не сбиты каблуки.
По асфальту, по мощёнке:
от «привета» до «пока» —
сколько будет непрощённых
слов, слетевших с языка?
Кто-то спросит: «Всё блажишь ты?»
Кто-то буркнет: «Лгунья, тать!»
Сколько будет непростивших?
Кто возьмётся подсчитать?
Где, когда сломаю ноги?
Чем побалует судьба?
Преждевременны итоги.
Не истоптана тропа…
Осень, хлябь, сбесившийся норд-вест
отжимает серую волну…
Узкий, будто скальпельный порез,
день, непрочно спрятавший луну.
Куцый день, подстриженный под нуль,
зябкая промозглость по спине…
В этот день не верится в июль —
отчего ж ты вспомнил обо мне?
Раскатились судьбы — не снизать,
хлопоты тебе не по плечу…
Так хотела многое сказать
без тебя тебе… И вот — молчу…
След от слов больней, чем след от пуль,
лучше не касаться этих мест…
Извини, не верится в июль —
в осень, в хлябь, в сбесившийся норд-вест…
В голод, мор, любое лихолетье,
в дни, когда весь мир лежал в золе,
за подол держали женщин дети —
матерью держались на земле.
Женщинам бы плакать, биться, выть бы,
да вытьем детей не прокормить!..
И плелись невидимые нити
в прочную связующую нить.
Зарастали дикие прокосы,
поднималась новая трава…
Падали на утренние росы
женские тревожные слова:
— Люди, на себя беду примерьте!
Отведите худшее из зол!
Ведь ничто не сможет, кроме смерти,
у детей наш выдернуть подол!
Говорил ей парнишка весомо,
щеря светлый уверенный глаз:
— Это, бабка, не лавка у дома,
а трамвай в самый пиковый час.
Что, толкают? А как ты хотела?
Все с работы, а ты — от тоски!
Вечно ищут на пенсии дела —
лучше б внукам вязали носки!
Краем рта усмехнулась старуха,
не спеша дать парнишке ответ,
и жалела его, лопоухого,
зная скорость течения лет…
«Девочка на шаре» Пикассо:
девочка — арена — шарик между…
До паденья только волосок,
но на непаденье есть надежда…
Мы стоим, как девочка на шаре,
равновесье — тоненькая нить…
Охватить бы Землю теплой шалью
и узлом надежно закрепить.
Люди — их безумье — шар наш между —
вечной ночи ядерная пасть…
Но на непаденье есть надежда.
Удержаться б только. Не упасть.
Куда ты так спешишь, мой бывший друг?
Не торопись, не брошусь я в погоню,
и не окликну, не заплачу вдруг,
платок не стисну нервною ладонью…
Когда ушел ты, и саднила боль,
когда горчила на губах потеря,
я и тогда (напомнить мне позволь!)
с упрёком не стучала в твои двери.
Так почему же нет тебе покоя?
Зачем весь этот прошлогодний снег?
И что за наваждение такое
несёт тебя, всё убыстряя бег?
Ты не поставил в предложеньи точку —
а это ведь всегда неоднозначность,
и надо дописать финала строчку,
чтоб мир обрел конкретность и прозрачность…
Но мой сюжет окончился давно,
и не ищу я больше с ним свиданья,
а потому, мне, право, всё равно,
как ты расставишь знаки препинанья.
Рыжий кот — хвост трубой!
У часов старинный бой,
на паркете лунный свет…
Есть любовь, а счастья нет.
Не горюй, не беда,
так бывает иногда,
счастье — рыжая вода:
кап — и сгинет без следа!..
Бой часов, ночь без сна,
в окна брызжет весна!
Выше нос, хвост трубой:
есть любовь — всё с тобой!
Лунный свет, рыжий кот,
талый снег, хрупкий лёд,
осень, лето, весна,
бой часов, ночь без сна…
На судьбу не греши —
это всё не гроши,
не кляни, не губи
и обид не копи!..
Может, дождь, может, снег!
Может, да, может, нет!
Не взлелеивай месть:
есть любовь — счастье есть!
Хамство бывает разное —
трамвайное и площадное,
любезное, безобразное,
трусливое, беспощадное.
Мелкое хамство, лабазное,
где-то в корню не удавленное,
разное хамство, разное.
Хуже — высокопоставленное.
В чистый костюмчик втиснутое,
с барственным баритончиком,
надо — спровадит быстренько,
надо — задок в поклончике.
Подлые, рабьи мысли
с чиновничьих этих высей
людям талдычат: «В жизни
от вас ничего не зависит!»
— Этот опять, что ли с бедами? —
Скука в глазах свинцовая,
— Что, позвонишь куда следует?
Пробуй! Дело не новое!
Жалобку вздумал? Жалуйся!
Вот она, макулатура!
Но не особо радуйся:
я же — номенклатура!
Что, развалил работу?
Вот навязался критик!
Знай свое место! То-то!
Ты в этом деле винтик!
Хуже любого предательства
слабому душу выржавит,
будто бы вид на жительство
милость чинушью выдавит.
Но ведь людей немало
крепких во всяком смысле:
вечно Россия рожала
тех, кто пошире мыслит:
винтик, шурупчик, гаечка —
это деталь крепежная!
Ну, а как разболтается?
Рухнет постройка сложная!
Ну, человек рабочий,
значит, опять за дело:
чистить и откурочивать
то, что к нам прикипело.
И, не терпя двурушия,
жестким сдирать абразивом
хамского равнодушия
подлую образину!
