Освобождение - Нина Ивановна Каверина

К вечеру сгустился аромат

скошенной травы, цветущей липы.

Выйти из калитки нас манят

зов совы и коростеля скрипы.

Прятались от солнца в жаркий день,

а теперь с печалью провожаем.

Жёлтая в полнеба солнца тень,

а его уж нет, ушло, за краем.

Тень ликует, розовым огнём

резвых облаков гоняя стаю.

Чьё еще роскошный окоём

сердце греет? Обернусь, узнаю.

Аист на столбе. День завершить

прилетела царственная птица.

Мы внизу — так, карлики, гроши,

смотрим вверх, боясь пошевелиться.

А она спокойна и горда,

на закат глядит, в лесные дали.

Два подростка, словно жернова,

крутят непослушные педали.

Встретить их наш аист не желал.

Взмах крылом — плывёт в померкшем небе.

Белым саваном под ним туманный вал

скрыл поля, луга.

То быль иль небыль?

Летит пушок, воздушный шарик.

С цветка какого уволок

его забавник-ветерок

и радость ненароком дарит?

Лица нечаянно коснулся,

пощекотал ещё один

ворсинкой нежной. Потянулся

достать до солнечных глубин —

исчез.

День целый дружно забавляли

меня летуньи. Так дитя,

бездумной резвостью горя,

нас радует. И нет печали.

Внезапно ветер стал несносен.

Не танец вольный, а поток

гонимых. Ну, держись, пушок!

Дыханье чьё? Неужто осень?

Дождик сеется, иду

по траве зеленой мокрой

в затихающем саду.

Меж кустов протиснусь боком.

На душе покой, как сон —

предосенних дней затишье.

Капли с листьев вниз, не звон,

быстрый блеск, и мерный слышен

шорох, тёплый, дождевой.

Я в нём вовсе не чужая.

Я как ствол берёзы той,

что ветвями дождь встречает.

Дождь по крыше, по трубе

наполняет бочку.

Утром глянешь — на тебе!

Разошёлся ночью

через край, и ручеёк

светит вдоль дорожки.

Что с собой принёс поток?

Жёлтые ладошки

жухлых листьев, их сорвал

ветер, друг ненастья —

близкой осени сигнал.

А бывало… Здрасьте!

В мае жёлтая пыльца

на зеркальной глади.

Липовых семян тельца —

то июль наладит.

Глупых золотых жуков

из воды спасали.

Словом, в бочку всех даров

летних набросали.

Если надо что полить,

в глубь ныряет лейка.

У неё такая прыть:

дно скребёт злодейка.

А к зиме перевернут

бочку.

Нет её, хотя и тут.

Точка.

Он выстроил защиту: листья — сабли

иль шпаги, непреклонны и остры.

К ним смело льнут цветы в холодных каплях

дождя, будто склонённые мосты.

Цветки в накидках чёрного атласа.

Погасшие ночные фонари?

Или головки в горе сникли разом?

Кого-то не уберегли…

Стряхнула влагу. Вздрогнули, взглянули.

Огнём гранатовым запламенел их взор.

И тут случилось — солнце полоснуло

сиянием в их сумрачный костёр.

Гляжу в лицо цветка заворожённо.

На чёрном фоне сине-красный свет

являет золотых крупинок лоно,

хозяйке медных гор свой шлёт привет.

Цветет на столике в моём дому.

Мне что-то говорит, а я — ему.

Октябрь. Весёлый, крепкий ветер

дорвался, листьями сорит.

Порыв — их стая норовит

устроить догонялки детям,

прохожим залепить лицо,

к стеклу приклеить письмецо.

Одушевлённая природа

нередко потешает нас,

как скоморох, того же рода,

в осенний, хоть и грустный час.

Когда же иней заискрится

на жёлтых листьях, на ветвях,

под тяжестью его, как птица

подбитая, падут во прах

лист за листом, в тиши шурша,

как будто тяжёло дыша.

Такую музыку несёт

замёрзший лист, его полёт.

И обнажится догола

златого клёна голова.

На салфетке как явленье —

винограда кисть.

Ягод плотное сцепленье.

Может, аметист?

Дым сиреневый окутал

каждое звено.

Нет, не камушки на прутьях.

Вызрело оно,

это чудо, мокрым летом

на моих глазах,

словно долгая пропета

песня. Слышь, лоза?

Как ты выбросила кисти,

как они цвели,

сея инеем на листья

волоски свои.

Дни встречала, да и ночи,

с ветром и дождём.

Неприютно было очень,

лопотала: «Ждём —

пождём тепла!» Созрела

поздно, в октябре.

Так что песнь свою допела

в неживой поре.

Гроздья полные снимала

трепетной рукой.

Вот ещё, ещё. Немало!

Праздник твой и мой!

То венчального звона пора —

бело-розовое цветенье,