Фердинанд Фингер - Избранное

Наверное, он важным был послом,

И левая рука, с накинутым плащом, в привете,

И розовая шапочка, украшенная страуса пером,

И стрижка под каре под шапочкой прелестной.

Струёю, льющей из-под синего плаща,

Одежда желтая рубашкою одета,

А в правой повод держит от коня,

На поясе мешочек с золотом надет при этом.

А на ногах скроенные из кожи чоботы, друзья.

Сидит он на попоне, золотом покрытой,

Как будто говорит приезжий: «Здесь я, господа,

Встречайте, папский я посол, я с Грамотою именитой.»

А конь не вздыбленный, как конь Петра,

Он подустал в дороге, кушать хочет,

Он мордой вниз и щиплет траву со двора,

В коленях ноги подогнув, нелеп. Весь двор хохочет.

Он не военный конь, причесанная грива у него,

Заплетена в чудесную косу игриво и красиво,

А сбруя в золотых кистях – ему же все равно,

Ему бы травку пощипать, которою природа наградила.

В нем все естественно, рельефны мускулы на нем,

Любая жилка, как живая, в теле бьется.

Флоренция – искусство вечное огнем

Всю душу освещает, в сердце остается.

Какой же флорентийский скульптор сделал эти чудеса

150 назад? Я больше, к сожалению, о нем не знаю.

Обычно на миниатюре скульпторы не оставляют имена.

А жалко, лучше бы оставили, чтоб вспоминали.

При взгляде на соседнюю витрину обомлел:

На пьедестале белая левретка возлежала,

Та быстроногая и легкая, как птица, за витриной – не у дел,

Левретка, что извечно во дворцах живала.

У каждой из двенадцати дворцовых тех собак

Теперь надгробья в бывшей Пруссии, в Потсдаме.

Любимцы короля, ведь не за просто так,

Сидят собаки королевские на пьедестале.

Очаровательная мордочка, смотрящая вперед,

И лапки тоненькие друг на друге грациозно,

И сложенные лапки задние, и хвостик наотлет —

От статуэтки глаза оторвать нам было невозможно.

Какие ушки у нее, ошейник и глаза,

Какой изящной красоты осанка!

Смотрел я на жену, она смотрела на меня —

Мы оба поняли, не обойти приманки.

А мы хотели 3 недели отдохнуть

На Искии, под солнышком понежиться и покупаться.

Спросили о цене – взяла нас жуть и грусть:

Придется с половиной денежек расстаться.

Расстались. Отпуск вдвое сократили мы,

Зато потом на Искии не раз мы были,

А дома не отводим глаз от этой красоты,

Что флорентийские художники нам подарили.

Я замечаю краем глаза иногда,

Как по утрам, нет-нет, а проведет рукою

По статуэткам тем прелестным нежная моя жена,

Как бы здороваясь с искусством с тем, что жизнь делает другою.

Как в душу заглянуть мне бытия

И в сущность мной Италии любимой?

Она – не ресторана дверь стеклянная, друзья,

Толкнул, и вот внутри, все разглядел, родимый.

Вот если бы в Италии когда-то появился я,

Как там, родился я в заснеженной России,

Таким вопросом вообще не занимался б никогда,

Мне было б все известно, а не так, как ныне.

Попав на родине хоть в самый затаенный уголок,

Или в забытый скит, затерянный в Сибири,

Или в Москве, ну, может, олигарху на порог,

Я знаю, что такое русский человек в России.

Его я знаю в самой-самой потаенной глубине,

Души его извилистые тайны и не тайны.

Ее я знаю в клевете и правде, и нужде —

И над разгадкой этих тайн не буду биться я отчаянно.

Но как же вникнуть в суть кого-то из неведомой страны?

Как разгадать его чужую душу, как ее увидеть в яви?

О чем он мыслит, думает, прощупать изнутри

Все то, что скрыто в нем в падении и славе.

Когда я попадаю в Рим, то в изумлении стою всегда,

Когда оказываюсь в центре Рима – Палатине:

От зданий стенки да колонны лишь остались, а какая красота

В колоннах падших под ногами воплотилась.

Бессмертный дух гигантов – он дошел до нас и жив в веках

Для нас, таких чудовищно безвкусных,

В творениях архитектуры, в тех поэмах и стихах,

В преданиях древнейших и изустных.

Ну, кто бы плакал по теперешним-то временам, издал бы стон,

Когда бы новый Герострат поджег нелепейшее зданье?

Ему бы не проклятья – это не афинский Парфенон,

Ему бы ноги целовать, ему бы благодарность да признанье.

Ах, сколько этот новый Герострат, исчадье ада, навредил,

В теперешние времена в Италии почти что повсеместно

Заводы, фабрики построил, нефтью землю он залил,

Он треть Италии загадил —

погляди, помойки в уголках прелестных.

Конечно, самолеты строят, корабли, моднейшую одежду шьют,

Но мусор вкруг себя везде как будто не они бросают,

И неаполитанцам горы мусора прохода не дают,

А крысы, видел сам, за пятки их хватают

Италия живет вся в основном на старом багаже,

Развалины почти не реставрируются, и,

мне кажется, что этого не будет, К природе,

Богом данной, попривыкли красоте,

Ведь если не опомнятся, вся жизнь в помойке их пребудет.

Зачем я головой об стенку бьюсь,

В душе любимой мной страны копаюсь?

Ну, ничего я в этом не добьюсь,

Пока о чем я догадался, не признаюсь.

И я признаюсь, что домыслил по пути,

Что Парфеноны, Колизеи не растут у Лукоморья,

Собор Петра и Павла на Чукотке не найти,

Что колыбель гигантов – Средиземноморье.

Чудесные народы в странах, порассыпанных по всей земле.

Народ – конгломерат: хороших и плохих везде хватает.

Но райской той природы не найдешь нигде,

Той, на которой грек иль итальянец проживает.

Ведь если бы господь когда-то в древности решил

На территории немецкой греков, итальянцев поселить навеки,

То красоты он этой никогда не получил,

А только чистоту, порядок, дисциплину в человеке.

Поэтому божественной рукой он чудо разбросал,

В Италию и Грецию он бросил то живительное семя,

То, из которого немыслимою красотою мир восстал,

Которую щадит и разрушает беспощадно время.

Так будь благословенна в памяти ушедшая страна,

Которая выстраивает красоту и собственной рукою разрушает.

В ней люди все могли, а что от веры отошли – беда.

Без веры что-то делают, а что – не понимают.

Венеция, какое это волшебство в веках звучит,

Волшебным звуком – перестуком сердца отдается,

О, встреча, встреча, что теперь она сулит?

И сердце вдруг мое так часто отчего-то бьется.

Венеция, тебя в веках уж никому не повторить,

Великим ренессансом и барокко льется, льется.

И встречу с ней тебе никак не отложить,

И если есть возможность, встретиться придется.

В Венецию спеши, мой друг, спеши,

В Венецию приехал ты – нужна теперь ремарка:

В венецианское проникнешь сердце ты,

На площадь знаменитую Сан-Марко.

Бери гондолу, если деньги есть,

И сладостную встречу скоро ты обнимешь,

Тебе не до того ведь будет, чтоб поесть,

Духовную там красоту, как пишу, ты воспримешь.

Вчера я был в Венеции, и это был не сон.

В гондоле я сидел на Гранд Канале,

Под плеск весла, где Дожей высится дворец,

Туда, где сказочные церкви куполами засияли.

Дворцы на Гранд Канале из воды восстали,

Дворцы в зеленоватой глубине, стоящие по сторонам,

Торжественно и тихо мимо проплывали,

И гондольер тихонько ритму гребли подпевал,

И было так, пока мы к площади Сан-Марко не пристали.

Пристали. По пяти ступеням вверх иду.

Теперь я в сердце города, волнения не скрою.

Гондолы здесь, качаясь, целуют мол,