Николай Клюев - Сочинения. В 2-х томах

Будет брачная ночь, совершение тайн,
Все пророчества сбудутся, камни в пляску пойдут,
И восплачет над Авелем окровавленный Каин,
Видя полночь ресниц, виноград палых уд.

Прослезится волчица над костью овечьей,
Зарыдает огонь, что кусался и жег,
Станет бурей душа, и зрачок человечий
Вознесется, как солнце, в небесный чертог.

И Единое око насытится зреньем
Брачных ласк и зачатий от ядер миров,
Лавой семя вскипит, изначальным хотеньем
Дастся солнцу — купель, долу — племя богов.

Роженица-земля, охладив ложесна,
Улыбнется Супругу крестильной зарей…
О пиры моих уд, мрак мужицкого сна, —
Над могилой судеб бурных ангелов рой!

Октябрьское солнце, косое, дырявое,
Как старая лодка, рыбачья мерда,
Баюкает сердце незрячее, ржавое,
Как якорь на дне, как глухая руда.

И очап скрипит. Пахнет кашей, свивальником,
И чуется тяжесть осенней земли:
Не я ли — отец, и не женским ли сальником
Стал лес-роженица и тучи вдали?

Бреду к деревушке мясистый и розовый,
Как к пойлу корова — всещедрый удой;
Хозяйка-земля и подойник березовый —
Опалая роща лежит предо мной.

Расширилось тело коровье, молочное,
И нега удоя, как притча Христа:
«Слепцы, различаете небо восточное.
Мои же от зорь отличите ль уста!»

Христос! Я — буренка мирская, страдальная, —
Пусть доит Земля мою жизнь-молоко…
Как якорь на дне, так душа огнепальная
Тоскует о брачном, лебяжьем Садко.

Родить бы предвечного, вещего, струнного,
И сыну отдать ложесна и сосцы…
Увы! От октябрьского солнца чугунного
Лишь кит зачинает, да злые песцы.

Эта девушка умрет в родах…
Невдогад болезной повитухе,
Что он был давяще-яр в плечах
И с пушком на отроческом брюхе,

Что тяжел и сочен был приплод —
Бурелом средь яблонь белоцветных…
Эта девушка в пространствах межпланетных
Родит лирный солнечный народ.

Но в гробу, червивом как валежник,
Замерцает фосфором лобок.
Огонек в сторожке и подснежник —
Ненасытный девичий зрачок.

Есть в могилах роды и крестины
В плесень — кровь и сердце — в минерал.
Нянин сказ и заводи перины
Вспенит львиный рыкающий шквал.

И в белках заплещут кашалоты,
Смерть — в моржовой лодке эскимос…
Эту девушку, душистую как соты,
Приголубит радужный Христос.

Улыбок и смехов есть тысяча тысяч.
Их в воск не отлить и из камня не высечь,
Они как лучи, как овечья парха,
Сплетают то рай, то мережи греха.

Подснежная озимь — улыбка ребенка,
В бесхлебицу рига — оскал старика,
Издевка монаха — в геенну воронка,
Где дьявола хохот — из трупов река.

Стучит к потаскухе скелет сухопарый,
(А вербы над речкой как ангел белы),
То Похоть смеется, и души-гагары
Ныряют как в омут, в провалы скулы.

Усмешка убийцы — коза на постели.
Где плавают гуси — пушинки в крови,
Хи-хи роженицы, как скрип колыбели,
В нем ласточек щебет, сиянье любви.

У ангелов губы — две алые птицы,
Их смех огнепальный с пером не случить:
Издохнут созвучья, и строки-веприцы
Пытаются в сердце быдлом угодить.

Мое ха-ха-ха — преподобный в ночлежке,
Где сладостней рая зловонье и пот,
Удавленник в церкви, шпионы на слежке…
Провижу читателя смех наперед.

О борозды ртов и зубов миллионы,
Пожар языков, половодье слюны,
Вы ярая нива, где зреют законы
Стиха миродержпа и струнной весны!

О скопчество — венец, золотоглавый град,
Где ангелы пятой мнут плоти виноград,
Где площадь — небеса, созвездия — базар,
И Вечность сторожит диковинный товар:
Могущество, Любовь и Зеркало веков,
В чьи глуби смотрит Бог, как рыбарь на улов!

О скопчество — страна, где бурый колчедан
Буравит ливней клюв, сквозь хмару и туман,
Где дятел-Маята долбит народов ствол
И Оспа с Колтуном навастривают кол,
Чтобы вонзить его в богоневестный зад
Вселенной матери и чаше всех услад!

О скопчество — арап на пламенном коне,
Гадательный узор о незакатном дне,
Когда безудный муж, как отблеск Маргарит,
Стокрылых сыновей и ангелов родит!
Когда колдунью-Страсть с владыкою-Блудом
Мы в воз потерь и бед одрами запряжем,
Чтоб время-ломовик об них сломало кнут.

Пусть критики меня невеждой назовут.

Всё лики в воздухе, да очи,
В пустынном оке снова лик….
Многопудовы, неохочи,
Мы — за убойным пойлом бык.

Объемист чан, мучниста жижа,
Зобатый ворон на хребте
Буравит клювом войлок рыжий —
Пособье скотской красоте.

Поганый клюв быку приятен,
Он песня, арфы ворожба.
И от пометных, смрадных пятен
Дымится луг, ручья губа.

И к юду, в фартуке кровавом,
Не раз подходит смерть-мясник,
Но спит душа под сальным сплавом
Геенских лакомок балык.

Убойный молот тяжко-сладок —
Обвал в ущельях мозговых…
О, сколько в воздухе загадок,
Очей и обликов живых!

В зрачках или в воздухе пятна,
Лес башен, подобье горы?
Жизнь облак людям непонятна,
Они для незрячих — пары.

Не в силах бельмо телескопа
Небесной души подглядеть.
Драконовой лапой Европа
Сплетает железную сеть:

Словлю я в магнитные верши
Громовых китов и белуг!
Земля же чешуйкой померкшей
Виляет за стаей подруг.

Кит солнце, тресковые луны
И выводку звезд-осетров
Плывут в океанах, где шхуны
Иных, всемогущих ловцов.

Услышат Чикаго с Калугой
Предвечный полет гарпуна,
И в судоргах, воя белугой,
Померкнет на тверди луна.

Мережи с лесой осетровой
Протянут над бездной ловцы:
На потрохи звездного лова
Свежатся кометы-песцы.

Пожрут огневую вязигу,
Пуп солнечный, млечный гусак.
Творец в Голубиную книгу
Запишет: бысть воды и мрак.

И станет предвечность понятна,
Как озими мать-борозда.
В зрачках у провидца не пятна,
А солнечных камбал стада.

Полуденный бес, как тюлень,
На отмели греет оплечья.
По тяге в сивушную лень
Узнаешь врага человечья.

Он в тундре оленем бежит,
Суглинком краснеет в овраге,
И след от кромешных копыт
Болотные тряские ляги.

В пролетье, в селедочный лов,
В крикливые гагачьи токи,
Шаман заклинает бесов,
Шепча на окуньи молоки:

«Эй, эй! Юксавель, ай-наши!»
(Сельдей, как бобровой запруды),
Пречистей лебяжьей души
Шамановы ярые уды.

Лобок — желтоглазая рысь,
А в ядрах — по огненной утке, —
Лишь с Солнцевой бабой любись,
Считая лобзанье за сутки.

Чмок — сутки, чмок — пять, пятьдесят —
Конец самоедскому маю.
На Солнцевой бабе заплат,
Как мхов по Печенгскому краю.

Шаману покорствует бес
В раю из оленьих закуток,
И видит лишь чума навес
Колдующих, огненных уток.