Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною,
Перед солоно да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною.
Грязью чавкая, жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена,
Но влекут меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна.
Словно семь богатых лун
На пути моем встает —
То мне птица Гамаюн
Надежду подает!
Душу, сбитую утратами да тратами,
Душу, стёртую перекатами,—
Если до крови лоскут истончал, —
Залатаю золотыми я заплатами,
Чтобы чаще Господь замечал…
[1975]
* * *
Всю войну под завязку
я всё к дому тянулся
И, хотя горячился,—
воевал делово.
Ну, а он торопился,
как-то раз не пригнулся
И в войне взад-вперёд обернулся —
за два года — всего ничего.
Не слыхать его пульса
С сорок третьей весны.
Ну, а я окунулся
В довоенные сны.
И гляжу я, дурея,
Но дышу тяжело…
Он был лучше, добрее,
Ну, а мне повезло.
Я за пазухой не жил,
не пил с Господом чая,
Я ни в тыл не стремился,
ни судьбе под подол,
Но мне женщины молча
намекают, встречая:
Если б ты там навеки остался,
может, мой бы обратно пришёл.
Для меня не загадка
Их печальный вопрос.
Мне ведь тоже не сладко,
Что у них не сбылось.
Мне ответ подвернулся:
«Извините, что цел!
Я случайно вернулся,
Ну, а ваш — не сумел».
Он кричал напоследок,
в самолете сгорая:
«Ты живи! Ты дотянешь!» —
доносилось сквозь гул.
Мы летели под Богом
возле самого рая.
Он поднялся чуть выше и сел там,
ну, а я до земли дотянул.
Встретил летчика сухо
Райский аэродром.
Он садился на брюхо,
Но не ползал на нём.
Он уснул — не проснулся,
Он запел — не допел.
Так что я вот вернулся,
Ну, а он не сумел.
Я кругом и навечно
виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться
я почёл бы за честь.
И хотя мы живыми
до конца долетели,
Жжет нас память и мучает совесть,
у кого, у кого они есть.
Кто-то скупо и чётко
Отсчитал нам часы
Нашей жизни короткой,
Как бетон полосы.
И на ней — кто разбился,
Кто — взлетел навсегда…
Ну, а я приземлился —
Вот какая беда.
11974—1975]
Час зачатья я помню неточно,
Значит, память моя — однобока.
Но зачат я был ночью — порочно
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе —
Девять месяцев, это не лет…
Первый срок отбывал я в утробе,
Ничего там хорошего нет.
Спасибо вам, святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали
В те времена укромные,
Теперь почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия,
А многих даже ранее.
А вот живет же братия,
Моя честна компания.
Ходу! Думушки резвые, ходу!
Слова, строченьки милые, слова!
Первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил, —
Отыгрался бы на подлеце!
Но родился, и жил я, и выжил —
Дом на Первой Мещанской, в конце.
Там за стеной, за стеночкою,
За перегородочкой
Соседушка с соседочкою
Баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так,
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток
Всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал,
Не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал,
Почем она, копеечка.
Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу.
И плевал я — здоровый трёхлетка,
На воздушную эту тревогу.
Да, не всё то, что сверху, — от Бога.
И народ зажигалки тушил,
И как малая фронту подмога —
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три луча,
Сквозь дыры крыш просеяно,
На Евдоким Кирилыча
И Гисю Моисеевну.
Она ему — Как сыновья?
— Да без вести пропавшие!
Эх, Гиська, мы одна семья,
Вы — тоже пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие,
А значит, обрусевшие,
Мои — без вести павшие,
Твои — безвинно севшие.
Я ушёл от пелёнок и сосок,
Поживал, не забыт, не заброшен.
И дразнили меня — Недоносок!—
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я.
— Пленных гонят! Чего ж мы дрожим? —
Возвращались отцы наши, братья
По домам.
По своим да чужим.
У тети Зины кофточка
С драконами да змеями —
То у Попова Вовчика
Отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония,
Трофейная Германия,
Пришла страна Лимония,
Сплошная Чемодания.
Взял у отца на станции
Погоны, словно цацки, я.
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались.
Похмелились — потом протрезвели.
И отплакали те, что дождались,
Недождавшиеся — отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили — Зачем? — Он в ответ:
— Коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет.
Пророчество папашино
Не слушал Витька с корешом.
Из коридора нашего
В тюремный коридор ушел.
Да он всегда был спорщиком.
Припрут к стене — откажется.
Прошел он коридорчиком
И кончил стенкой, кажется.
Но у отцов свои умы,
А что до нас касательно —
На жизнь засматривались мы
Уже самостоятельно.
Все, от нас до почти годовалых,
Толковище вели до кровянки.
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле —
В ремеслухе живи да тужи.
Ни дерзнуть, ни рискнуть — но рискнули
Из напильников делать ножи,—
Они воткнутся в легкие,
От никотина черные,
По рукоятки легкие,
Трехцветные, наборные.
Вели дела обменные
Сопливые острожники.
На стройке немцы пленные
На хлеб меняли ножики.
Сперва играли в фантики,
В пристенок с крохоборами.
И вот ушли романтики
Из подворотен ворами…
Было время — и были подвалы.
Было дело — и цены снижали.
И текли куда надо каналы,
И в конце куда надо впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялись,
Потому что из тех коридоров
Вниз сподручней им было, чем ввысь.
[1973–1975]
В подражание Булату Окуджаве
Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек.
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила,—
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег!
И легковерная Правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне.
Хитрая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью, —
Баба как баба, и что её ради радеть?!
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,
Если, конечно, и ту и другую раздеть.
Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз,
Деньги взяла, и часы, и еще документы,
Сплюнула, грязно ругнулась и вон подалась.
Только к утру обнаружила Правда пропажу
И подивилась, себя оглядев делово,—
Кто-то уже, раздобыв где-то чёрную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так — ничего.
Правда смеялась, когда в неё камни бросали:
Ложь это всё, и на Лжи — одеянье моё!..
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами её.
Стервой ругали её, и похуже, чем стервой,
Мазали глиной, спустили дворового пса:
— Духу чтоб не было! На километр сто первый
Выселить, выслать за двадцать четыре часа.
Тот протокол заключался обидной тирадой —
Кстати, навесили Правде чужие дела —
Дескать, какая-то мразь называется Правдой,
Ну, а сама вся как есть пропилась догола.
Голая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго болела, скиталась, нуждалась в деньгах.
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла
И ускакала на длинных и тонких ногах.
Впрочем, приятно общаться с заведомой Ложью,
Правда колола глаза, и намаялись с ней.
Бродит теперь, неподкупная, по бездорожью,
Из-за своей наготы избегая людей.
Некий чудак и поныне за Правду воюет, —
Правда, в речах его — правды на ломаный грош: —
Чистая Правда со временем восторжествует,
Если проделает то же, что явная Ложь.
Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата,
