Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Дышит посреди июля
суховей темно и зло…
Города живут,
                   как люди:
повезло —
не повезло.
Либо всем известны,
                           либо —
за кюветом,
в стороне…

Город
        мелкого калибра
повстречался как-то мне.
В нем приезжий —
                          будто голый,
вызывает интерес…
Городок малооконный,
как в такую глушь залез?
Чтоб он был с эпохой вровень,
чтоб искусство постигал,
здесь два раза
                  на гастролях
побывал
ансамбль цыган.
Городишко невеликий
жил,
      за временем тащась…
Фотография на рынке
называлась честно:
                         «Щщас»…
Но отсюда,
               между делом,
с деревянного крыльца
вышли
         знаменитый тенор,

генерал
и три пловца.
Здесь невесты – на учете,
на учете – женихи…

Город
        думает о чем-то
и не просится
в стихи.

По предсказанью радио —
шел град
            калибра
                       крупного!
Стуча,
катились градины
с горы
        на площадь Трубную.
С невероятным грохотом —
упруги
         и легки —
рассыпанным горохом
неслись
          вперегонки.
То прямо прыгая,
то вкось, —
под тучами
               нависшими, —
неслись —
размером с абрикос!
(Не с абрикос,
                   так с вишню!)
И сразу
          день похолодал…
Об осени
             сигналя,
сейчас идет по городам
не град,
а посевная…

Из этих градин скоро
взойдут
          наверняка

печально и роскошно
белые
снега.

На Земле —
веселенькая музыка:
«Мужа бы мне!
                   Мужа бы!
                               Мужа бы!..»

Нет числа вам,
рыжие челочки, —
Афродиты,
               Ольги,
                        Марины.
Вздрагивают плечи
                          девчоночьи
от угара
жаркой молитвы.
Хочется
           чего-нибудь особенного!
Взять
и совершенно независимо
выйти замуж
                 сразу за Аксенова.
Или
(на худой конец) —
за Фирсова.
Тоненько
            поигрывают
                            мускулы:
«Мужа бы мне!
Мужа бы!
Мужа бы!..»

Озираюсь:
прямо от порога
буднично
             и все же незнакомо
распоясавшаяся
природа
подтверждает
                  вечные законы!
Мужа бы! —
топорщатся былинки.
Мужа бы! —
галдят скворцы
                    загадочно.
Стынет ночь.
И в ней,
           по-исполински
шеи изогнув,
трубят
сохатые!
Отозвались горы.
Лес разбужен…
Чуя плавниками
                      зов
                          семьи,
вверх по речке
ломится
горбуша
в клочьях
темноватой чешуи!
По проселкам
зашагало солнце.
Зубры,
        захрапев,
толкнулись лбами!
В петушином крике
                           день зашелся!..
И сама Земля
вопит по-бабьи:
«Мужа бы мне!
Мужа бы мне!
Мужа бы!..»
Крик ее
           возвышен и тяжел…

На Земле —
веселенькая музыка.
И весьма способный
                           дирижер.

В районном тире —
типы.
Тип на типе…

Окно звенит от баса, —
приходит
             рыжий Боря:
– А ну-ка, дай,
                     папаша,
центрального боя!
– Пожалуйста!
Пожалста!..
Стреляйте
              на здоровьице.

Интеллигент ушастый
как на трамвай
                    торопится.
Он поливает,
шельма,
навскидочку,
                 с руки.
Рыдают сквозь мишени
личные враги.
– Получи сполна.
Вот тебе!
            На!!

Серьезная красавица
загадывает сдуру,
прицеливаясь
                  в зайца,
попасть в аспирантуру…
Улыбка на губах…
Бах!
     Бах!!

Детина
         с видом мученика
объясняет кротко:
– Пальну —
                  сыграет музыка.
Пальну —
              не станет кролика. —
А вокруг
           неистово:
– Ишь ты!
Ишь ты!!

Над шуточками пыльными,
над непонятной злостью
качнулись —
                  вверх копытами —
жестяные лоси.
Дрожит медведь на ветке
возле попугая…

Мишени
           безответны.
Их должность
такая.

В дорогу хочет
                   бабушка.
Все узелочки собраны.
Обрывки
            тюля-бархата
по уголкам рассованы.
Живет не здесь,
                     а в тереме
с крыльцом,
с железной крышею.
На братьев злится:
                        где они? —
да ищет кошку рыжую.
Ждет кума
              из Саратова,
не любит
            песни шумные.
Кагора просит сладкого
и кофточку ажурную.
Не верит —
                «скорой помощи»,
чай кипятит в половнике.
И у нее
          до полночи —
поклонники,
поклонники…
Нелепа,
          несговорчива,
глаза слезятся матово…
«Наймите мне извозчика,
уеду
к папе с мамою…»

Было весело.
Было пьяно.
Было душно,
                 как в парнике…
Шестьдесят свечей
                         засияло
на торжественном пироге.
Длилось время.
Звучали тосты
и приканчивалась
                        икра…

Багровея,
            бухгалтер толстый
постоянно кричал:
«Ура!..»
Постаревшая примадонна,
плотно севшая на кровать,
повторяла
             хозяйке дома:
«Дура!
Годы надо
             скрывать!..»
Лысый дядя
                хвалил жаркое
и, задрав подбородок вверх,
лепетал
          чего-то такое
про коротенький
бабий век…

А хозяйка,
             вникая в речи,
не сердилась,
не горевала.
Наклонившись,
                    тушила свечи,
будто каждую
целовала.

Чего бы это
                значило? —
В пронзительных годах
живу все время
                    начерно.
И, видимо, не так.
Замахи
         и дерзания.
В огонь
          и из огня.
Урок чистописания —
увы! —
не для меня…
Что кончено,
                 что начато —
растаяло в ночи.
Все начерно,
                 все начерно, —
хоть «Караул!» кричи.
Зря
    огород городится!
Гордиться не с руки:
вновь на огне
                  корежатся
года-черновики.
То лучшие,
               то худшие,
протяжные,
               как стон.
И дерево плакучее
склонилось над листом.
Сгорает,
           осыпается,
трепещет на ветру.
Ехидно улыбается…

А если я умру,
оркестрик
             перво-наперво
задребезжит взамен…

Мне так хотелось —
                           набело!
Не вышло.
Не сумел.

«Никшни,
              эстрада!

Будь проклята,
                    эстрада!
Изыди!
Провались в тартарары!..»
Тебя поносят
                 широко и страстно,
тебя опять выводят из игры.
Но им назло,
                 почти не удивляясь,
плывет по залам
                      «стихотворный чад».
«Дешевая»
              клокочет
                          популярность,
«дешевые»
              овации звучат.
Витийствует —
                     просите не просите —
«эстрадно-поэтическая моль»…
– Но кто же в залах?
– Там?
Наверно, психи…
– Какая туча психов!
                             Бог ты мой!.. —
…Товарищ «псих»!
                        Огромное спасибо
за эту вдумчивую тишину.
В поэзию кидается
                         Россия.
Как ливень —
                   в лето!
Как апрель —
                   в весну!
И наплевать
                на чей-то визг нелепый
и нудное дрожанье шепотка:
«Вы пишете
                все время на потребу…
а надо поскромней…
и —
на века…».
Века
      веками.
Поживем —
обсудим…

Но продолжайся,
                       ежедневный бунт!
Партийная,
по самой высшей сути,
поэзия,
не покидай
               трибун!
Не покидай!
Твой океан безбрежен.
Есть где гудеть
                    разбуженным басам!
Пусть в сотый раз
арбузом перезревшим
раскалывается
потрясенный
                 зал!
По праву сердца
                      будь за все в ответе,
о самом главном на земле крича.
Чтоб ветер Революции
и ветви
ее знамен
             касалися
                        плеча.