Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Лето плутало в садах чародея,
Осень осталась в кистях винограда.
Грозди висят, пламенея и рдея,
Меж золоченых рогож листопада.

Вечер, густея, кудесит, как детство,
Мысли мешает в цветную причуду.
Ни сожалений, ни лицедейства —
Всё тут взаправду. И всё есть повсюду.

Сок распирает нутро винограду,
Терпким вином колобродит и ропщет.
День удался. Полыхайте в награду,
Рыже-багровые к вечеру рощи.

Мне трепет сердца сокровенный
Велит: «Лови! Теряй покой!
Поторопись — ведь я мгновенный,
Прозрачный, зыбкий, никакой!»

И, тайное ловя смятенье
Не для пустых и броских строк,
Я воплотить хочу мгновенье
В чеканный слог на вечный срок.

И, полагаю, в том заслуга,
Когда — обретший лад и рост —
Стих ясен, словно очи друга,
И, как рукопожатье, прост.

Реет музыка в складках одежды легчайшей.
Недоступен для птицы полет твой великий,
О богиня триумфа, — сквозь время все дальше
Ты уносишься, Самофракийская Нике!

Хлещешь крыльями воздух и в вихре полета
Лавры славы несешь. Не хочу их нимало.
Лишь тому я завидую, ради кого ты
Напрочь голову в дальних веках потеряла.

Ладони разжимаются устало,
Но бьется сердце, гонит кровь живую,
И горько мне, ведь я слыхал, бывало,
Хор голосов, пил воду ключевую.

Я вновь стою в отчаянье жестоком,
Проходят дни в тоске, в печали, в муке,
И, как пловец, стоящий над потоком,
К тебе, о боже, простираю руки.

Переплыву, быть может, беды, войны,
Пересеку печаль и разоренье,
И снова буду тихий и спокойный,
Как тот, кто вышел в горы со свирелью.

О нет, не бронзой ты был равнодушной,
Ты был как дыханье, как трепет воздушный,
В котором небесные дивные звуки
Сплелись, как божьих ангелов руки.
Уже отрешенный, в блаженном покое
Глядишь ты на подлое племя людское,
На мир, где изведал всю бездну мучений,
Каким обречен божественный гений.
Безмерна была твоя слава святая.
Лишь солнечный свет, лишь заря золотая
Дерзала к бронзе твоей прикасаться.
Но раздробил ее меч святотатца.
Бездушный палач, убийца кровавый,
В осколки твой образ разбил величавый.
Пред смертью ты молвил, от боли тоскуя:
«Пронзите мне сердце, когда умру я,
Чтоб я не проснулся, не ожил в могиле».
И волю твою мы святую свершили.
Теперь твоим сердцем вся родина стала.
Орда палачей твой край истерзала,
И весь он — кровавая страшная рана.
Но жив ты, бессмертный! Во мгле урагана,
Средь молний и грома, непогребенный,
На тучах играешь ты марш похоронный.

Мы будем жить в родимом доме снова,
Опять войдем хозяевами в двери,
Никто о том еще не молвил слова,
Одни сады весенние пропели.

Не озирай руины грустным взглядом.
Утри слезу. Давай пройдемся вместе.
Глянь: живы мы, хоть смерть стояла рядом.
Пойдем, как прежде, в ближнее предместье.

Кругом безлюдно, не идут трамваи…
Стоит худая женщина в проломе,
Убогие баранки продавая.
Мы будем снова жить в родимом доме.

Пустуют магазины и жилища,
Как будто сотню лет, по крайней мере,
Торгует гребешками старый нищий…
Опять войдем хозяевами в двери.

Укутай плечи — ветер сыроватый.
Сидят калеки около больницы,
Без рук, без ног, одетые в халаты.
А дальше поле, города граница.

Повалены разбитые заборы,
Вон женщина несет сушить лохмотья.
Ребенок копошится в куче сора.
Петух запел крикливо на заплоте.

Два человека встретились в проулке.
Кот щурится лениво под стеною.
Вновь будут в лавке продаваться булки,
Заплещет утром молоко парное.

Минуют дни, забудем о разгроме,
Залечим раны, возместим потери,
Мы будем снова жить в родимом доме,
Опять войдем хозяевами в двери.

Как зарождается поэма огневая?
Не думай сдвинуть, бард, планеты с их путей.
Пегаса не гони в безумии страстей
Сквозь весь огромный мир, от края и до края.

Но, ребер клавиши рукой перебирая,
Как по земле цепом, по струнам сердца бей
И помни об одном: о том, чтоб всех людей
Ты мог от нового насытить урожая.

Как в медный колокол, бей в собственную грудь!
Но старых, грешных слов вовеки не забудь:
Тюрьма, неволя, гнет, насилье, тирания!

И с бледных губ твоих, горячие, как кровь,
Пусть мощной песнею звучат слова другие:
Мир человечеству! Свобода! Жизнь! Любовь!

Была у него ручища,
Клешня пятипалая,
Весь свет он сграбастал, как семечко малое,
Как малое семя,
Как зернышко маково.
Терзал так и сяк его,
То зернышко маково,
И тискал, и мучил,
И мял.

Надоело зернышку
Жить не в чести,
Стало расти.
Выросло с горошину,
А после с яблоко,
А после с арбуз,
Стало оно как земной шар,
Переросло огромную руку,
А рука на шаре мельчала, мельчала,
Стала с кусточек, с листочек, с былинку,
Стала с пылинку.

И смел ту пылинку
Могучий ветер,
И зазвучала
Песня на свете,
Песня миллионов
Про мир и труд…

Вот и сказка кончается тут.

Жизнь!..
Плечи расправлю, восставши от сна,
Дуновением утра омоюсь,
Крикну, радостно крикну,
Небу светлому кланяясь в пояс:
— Это счастье, что кровь человека красна!

А в мае
Я кататься привык, господа,
На передней площадке трамвая!
Город меня прошивает насквозь!
А в голове что творится тогда:
Огни, огнива, беги, побеги.
И весело отчего-то,
Особенно у поворота.
На поворотах
Расправляю плечи самозабвенно,
А деревья шумят вдохновенно,
И пахнет весной
Шалеющий сад,
И ликует вода,
А улицы напропалую звенят:
В мае! В мае! —
Вот так и катаюсь на передней площадке трамвая,
Многоуважаемые господа.

Когда моей славы придут года,
Безмерных хвалений эра,
И станут из-за меня города
Спорить, как из-за Гомера,

Когда в Польше, как после дождя — опят,
Будет статуй моих и бюстов
И в каждом городе завопят:
«Здесь родина Златоуста!» —

Пускай потомки забудут рознь
И спор о «Тувимовом деле».
Я сам скажу им: мой город — Лодзь,
Я здесь лежал в колыбели!

Пусть те восхвалят Сорренто, Крым,
Кто на красоты падок.
А я из Лодзи. И черный дым
Мне был отраден и сладок.

Здесь рос, штаны протирал наскрозь,
Рвал пуговицы с мясом,
Здесь старый педель, срывая злость,
Ругал меня лоботрясом.

Тут слышал я бури первый гром
И музы чуть слышный шорох.
(Доныне стоит знаменитый дом:
Андреевская, номер сорок.)

Здесь я лет десять в школу ходил,
Со скукой, сказать по чести;
Среди лентяев и заводил
Сидел на почетном месте.

И тут мое сердце забрал в полон
Некто тихий и золотистый,
И здесь семь лет, огромных, как сон,
Писал я стихи и письма.

Я признан был Лодзью с первого дня,
Без всяческой проволочки.
И некий Ксенжек печатал меня
По две копейки за строчку.

Люблю твой облик, прекрасный и злой,
Как мать недобрую — дети,
И вид твоих улиц под серою мглой,
Любимейший город на свете!

И говор проулков, и смех продавщиц,
Пылища и гомон базаров
Дороже мне шика и блеска столиц,
Милее парижских бульваров!

Доныне слезами мне застят взор
И окна твои, и отрепья,
И стареньких улиц базарный задор,
И жалкое великолепье,

И этот дурацки торчащий «Савой»,
Одетые с шиком торговки,
И вечная надпись: «Мужской портной,
 Он же дамы и перелицовки».