Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

В жизнь поэта вкралась опечатка,
Путаница в тексте на виду —
Требуется авторская правка:
От рожденья на сороковом году,
На каком от смерти — неизвестно,
Автор просит все исправить вновь:
В тексте вместо слова «безнадежность»
Следует опять читать «любовь».

Не все ль равно, что жизни смысл дарит —
Духовное иль плотское начало?
Всего одна мне вечность предстоит…
Как мало!

Камнем сделалось горе мое.
Вопрошаю, торжественно-траурный:
Кто ж я есмь? Я лишь памятник мраморный,
Где начертано имя Твое.

На еврейском кладбище в Лодзи,
Под сенью березы унылой,
Мамы моей еврейки
Польская могила.

Прах моей матери милой,
Еврейской, польской,
На берег фабричной Лудки
Я перенес из Отвоцка.

На этот могильный камень,
Что ее покой охраняет,
Только листочки лавра
Береза порой роняет.

Когда же солнечный ветер,
Играя, в них золотится,
Он в ордена и медали
Преображает листья.

Застрелили фашисты
Тосковавшую обо мне.
Застрелили фашисты
Обмиравшую обо мне.

Пуля тоску прострелила.
Стали сызнова заряжать,
Чтобы после… но после было
Не в кого разряжать.

Прострелили мир материнский —
Два ласковых слога моих губ.
На святую отвоцкую мостовую
Из окна бросили труп.

Доченька, ты запомни,
Чтоб внук будущий не забывал, —
Исполнилось слово: о мостовую
Разбился идеал.

С поля славы унес я мать,
Чтобы матери-земле предать,
Но трупу имени моего
Навек в Отвоцке лежать.

Вы говорите, сударь милый,
Политик из меня ни к черту?
Мол, я алхимик дивной силы,
Слова сбирающий в реторту,
Творец бальзамов чернокнижных,
Присяжный мастер дел мистичных,
Интуитивных, непостижных
И прочих штук аполитичных…

Признаюсь — колдовал немало,
Имею в том давнишний навык.
Я муку и тоску, бывало,
Лечил напитком слов лукавых;
Или порою — для романса,
Для музы, дамы симпатичной,
Для поэтического транса
Я жизнью жил аполитичной.

Колдуя над питьем словесным,
Как фармацевт провинциальный,
Я различал сквозь занавески
В пылу восторга отблеск дальний
Зари эфирной («мирной»… «лирной»… ),
И с уст моих строфа срывалась…
А это был Пожар Всемирный —
Политика разбушевалась!

Разверзся ад, пришел в движенье
Весь свет, был путь открыт раздору.
Пустой банкрот — воображенье
Ко всем чертям пошло в ту пору.
И вздыбились людские толпы,
Пожар забушевал над светом.
И вылез из своей реторты
Я политическим поэтом.

Политика нашла мне дело,
Она (в ней — цельность, живость, сила!)
Меня, как нить в иголку, вдела
И к жизни накрепко пришила.
Она была кипящим соком,
И — напряженно, энергично —
Мне совесть пронизала током,
Она и вправду поэтична!

Я только с ней дошел до смысла
Высоких дней и серых будней —
И только в ней живу и мыслю
Я, сын эпохи многотрудной…
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … ..

Кланяйся Татрам, дочурка, Татрам могучим,
Снегу, кипящему солнцем, зорям татранским,
Кланяйся синему небу, кланяйся тучам,
Кланяйся, дочка, высоким дням закопанским.

Кланяйся птицам и людям, рощам, полянкам,
Кланяйся близким созвездьям, утру и ночи,
Это — твое, моя дочка, ты ведь гражданка
Нашей Республики юной — Польши рабочей.

Здесь я скитался когда-то (если б ты знала!)
Темной тенью по снегу, ночью кромешной.
Черная свора металась, глухо рычала,
Грозной шеренгой вставала — бойся, нездешний!

Вороны мрачно кричали, били крылами,
Вихри в проулках кружили, веяли в очи.
Нынче — и трудно и скудно, завтра — в тумане,
Завтра все то же, что прежде, — шпик и заводчик.

Кланяйся Татрам, дочурка, доброе слово
Молви трудящейся Лодзи с горного склона,
Кланяйся с гор и нагорий, с Ока Морского
Добрым силезским шахтерам низким поклоном.

Кланяйся горным вершинам, гордому чуду,
Крикни приветное слово ясным рассветам,
Кланяйся, дочка, особо скромному люду.
Скромные люди велики. Помни об этом.

Вспомни учительниц сельских, что спозаранку
В школу спешат по дороге снежной и мглистой.
И типографских рабочих вспомни, гражданка
Новой Республики Польской — светлой и чистой.

Гевонт высок, моя дочка. Видишь с вершины —
Реки истории мчатся, бурные реки.
Там, на горах, моя дочка, помни долины,
Помни средь скал, моя дочка, о человеке.

Помни о тех, что шагают гордо и строго,
Помни строителей Польши, люд благородный.
Скромный цветок возложи ты возле порога,
Там, где жил Ленин когда-то, друг всенародный.

Кланяйся Татрам, дочурка, Татрам могучим,
Снегу, кипящему солнцем, зорям татранским,
Кланяйся синему небу, кланяйся тучам,
Кланяйся, дочка, высоким дням закопанским.

Смолоду был я в том крае, мед пил и пиво,
Слушал я страшные сказки, грохот цимбала,
Шлялся, шатался по тропам, возле обрыва,
Там, где увядшие лавры бездна скрывала.

Кланяйся юности, солнцу горного лета,
Правде, труду, благородству, небу, простору
И возвращайся в Варшаву, полную света, —
Светлой, как день, моя дочка, чистой, как горы.

Мы — со всеми винами зримыми,
И с грехами, и просто с огрехом,
Мы колючие, непримиримые,
С кулаками своими драчливыми —
Все ж остались мы светом, смехом,
Майским счастьем, поющим по стрехам,
Утра солнечными разливами,
Зорькой в хвойном, лесном покое,
Поцелуем и звонким эхом —
Вот что мы такое.

И таких вот нас — познавших все беды,
Ослепленных гневом Последнего Боя,
Знавших тяжесть вины и ошибок пометы,
Трудных, горьких, суровых, уставших от зноя,
Вот такими нас вспомнят в дни вечной Победы,
В дни великого счастья труда и покоя —
И так нас вспомнят, как вспоминают
Майской земли счастливые вздохи,
Или сквозь листья просвет на востоке,
Или тот луг, где дивчина гуляет…
Или тот стих… как там было вначале?
Что-то сердечное, что-то простое:
«Вижу в тумане лицо дорогое,
Вижу сквозь дали…»
Вот что мы такое.

Пою о травах и озерах,
чтоб ты могла из-за тумана
тот явственный расслышать шорох,
тот сокровенный vox humana![4]

Тиха трава, недвижны воды,
незыблем сумрак полусонный.
Лишь иногда под эти своды
взметнется голос окрыленный.

Когда тревожно даль сверкает
и все хоры смолкают мира,
поэта голос не смолкает,
поет взволнованная лира.

Тот голос чистый и печальный
все так же трогать душу будет,
покуда мир сей изначальный
извечный холод не остудит.

И как ни слабы звуки эти,
и как бы робко ни звучали —
в них весть о солнце, о рассвете
большого дня, его начале.

Ах, мука вечного стремленья,
как сердца ноющая рана:
поймать строкой стихотворенья
ольшое эхо — vox humana.