Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Мне время бороду посеребрило,
лоб обнажило, залегло в глазах
и память ясную о давних днях
чем дальше вглубь, тем ярче просветлило.

Влюбленность отрока и детский страх —
как вас осенним светом озарило!
И сколько раз закатом золотило
ухабы жизни на моих путях!

Как неожиданно вода в фонтане
открыла надпись, скрытую от глаз:
— На счетах времени отсчитан час!

И как несбывшееся то свиданье
под золотом ноябрьских тополей
раскрылось в глубине судьбы моей!

Была на площади башня,
и был на башне балкон,
была на балконе сеньора,
сеньора с белым цветком.
Но вот прошел кабальеро,
кто знает, зачем прошел?
Он площадь унес и башню,
башню унес и балкон,
унес балкон и сеньору,
сеньору с белый цветком.

Сквозь все решетки окон ловит взор,
как в переулках ревности моей
всегда ведешь ты с кем-то разговор.

Заря охапку роз
мне бросила, чтоб я тебе отнес.
И я, справляя праздник в сердце гулком,
по улицам бегу и переулкам,
с пути опять сбиваюсь и опять
апрельским утром дом твой не сыскать.
Откликнись, где ж ты?
Явись в окне и брось мне луч надежды!

Над той, чья грудь белее, чем опал,
склонился он, прося ему довериться.
«Любимая, проснись!» — ей прошептал.
Но сам проснулся: собственное сердце
во сне он за подушку принимал.

Во сне, в дали весенней,
за мной фигурка детская устало
гналась подобно тени.
Мое вчера. А как оно взлетало
по лестнице прыжками в три ступени!
— Скорей, пострел!
                              (В аквариуме створок
из зеркала плеснул зеленым ядом
колючий зной кладбищенских задворок.)
— Малыш, и ты здесь?
                                    — Да, старик, я рядом.

Вновь увидал я скамьи
в саду лимонном, лестницу с карнизом,
и теплых голубей на стылом камне,
и красный бубен в небе темно-сизом —
и ангела, там замершего строго
над детской, над волшебною тоскою.

Разлука и дорога
вернули утро властью колдовскою.
И завтра увидал я под ногами —
еще не разорвавшимся упало,
чтобы глаза смотрели не мигая
на огонек, бегущий по запалу
взрывателя.
                  О Время, о Доныне,
беременное роком!
В надеждах, как в осенней паутине,
идешь за мной по стынущим дорогам.

Скликает время к воинским знаменам.
(Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!)
К далеким башням, солнцем озаренным,
поход неотвратимый, как возмездье!

Как некогда, к сиреневому морю
сбегает сон, акации раздвинув,
и детство оставляет за кормою
серебряных и бронзовых дельфинов.

И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом,
соленый привкус риска и удачи.
И кружит по заоблачным вершинам —
от эха к эху — голос мой бродячий.

Голубизной полудня окрылиться,
застыть, как застывает, отдыхая,
на гребне ветра горная орлица,
уверенная в крыльях и дыханьи!

Тебе, Природа, верю, как и прежде,
и дай мне мир на краткие мгновенья
и передышку страхам и надежде,
крупинку счастья, океан забвенья…

Губы ее — пламя,
Трепет — ее стан,
Пусть никто ее не ласкает,
Не целует никто в уста.

Когда на полях бич ветра
свистит: — Мой алый цветок! —
как поцелуй без ответа,
как пламени завиток,
угасает вдали ее имя,
и не вспомнит о ней никто.

Далеко — сквозь кусты олеандров,
мимо зарослей дрока,
и речных тамарисков,
и олив при дороге,
под луною этой рассветной —
до твоих неприютных полей, недотрога!

Проклятье лихорадке!
Морочит неотвязно —
запутала все в мире,
а мне бормочет: — Ясно!
Масон{93}! Масон! —
                          И башни
поплыли вкруговую.
Пьют воробьи, трезвоня,
прохладу дождевую.
Проснись. О ясно, ясно!
От сонных мало проку.
Бык ночи шумно дышит
и тянется к порогу.
Пришел я с новой розой
на старое свиданье,
и с розовой звездою,
и с горечью в гортани.
Как ясно! Инесилья,
Лусия, Кармелита —
не все равно? Три маски
единственного лика,
и с деревом лимонным
в саду танцует липа.
Все ясно, ясно, ясно!
Кричит дозорный: — Слушай! —
Тирли-тирли — в деревьях,
гуль-гуль, гуль-гуль — над лужей.
Рассветные цимбалы
вызванивают соло!
Как ясно, ясно, ясно!

…Над землею голой…

Снежной крупой пыля,
срывался навстречу ветер,
и голой была земля.

И долго я брел по ней
в потемках дубовой рощи —
одна из ее теней.

Серебряной стаей стрел
сквозь тучи прорвалось солнце.
Я в белую даль смотрел.

И там, на краю дорог,
она из забвенья встала.
Я крикнуть хотел. Не смог.

Все ясно, все так ясно!
Построен для порядка
конвой. И лихорадка
все спутала для страху.
Но петлю — дворянину?
Палач, веди на плаху!
Масон, масон, ты дремлешь?
Сейчас тебя не станет!..
Сжимаются ручонки,
и куклы балаганят.

Тук-тук!.. Кого не взбесит?
— Не здесь ли, ваша честь,
невинного повесят?
— Да, все в порядке. Здесь.

О, боже, ну и голос!
Как будто гвозди в стену!..
Как лихорадит… Тихо!
И публику — на сцену!
Прекрасное решенье
труднейшего финала.
Входите все, кто хочет!
Кому там места мало?

— Войдите!.. —
                        Кто-то черный…
И пятятся к стене…
— Готовься, отлученный!
— Сеньор палач! Вы мне?

О ясно, ясно, ясно!
На дыбу, ваша милость, —
ребяческие игры,
шарманка закрутилась.
Но бритва гильотины
по утренней прохладе…
Скорей пеньковый галстук
родимых перекладин!
Гитары? Неуместны.
Пойдут фаготы свитой.
А где петух рассветный,
печально знаменитый?
Попами перепродан?
Проснись!! Ты в санбенито{94}!!!

Благословение сну!
Залихорадило звонко
бубен луны, и зайчонку
впору плясать под луну.
Свистнет зарянка — и вскоре
тронет заря вышину.
И заиграет нагорье
в голубизне небосвода,
вторя охотничьей своре.
Спи. О, свобода, свобода!

Как-то днем погожим
у воды, где тропка,
бросит тень ненужное прохожим
деревцо, там выросшее робко.
Белый ствол и три листочка рядом,
только три — зеленые в апреле,
золотые перед листопадом.
Как оно цветет? Не подсмотрели.
А плоды? Им рады только дети.
И растет оно на белом свете
ради птицы — перышек и пенья —
той голубокрылой, что когда-то
навестила, как душа мгновенья
и залог свиданья, в час заката.

О, как легко лететь, как небывало
легко лететь! Все сводится к тому,
чтобы земля до ног не доставала.
Лети! Лети! Распахивай тюрьму!

Где всюду небо, крылья ни к чему!..
О, мысль удачна: придержав ногами,
остановить земной круговорот
и раскрутить юлу наоборот —
посмотрим, как пойдет она кругами,
покуда не замрет,
цветная и холодная, как лед,
и — нет без ветра музыки — глухая.
Ах, музыка, беда у нас одна!
Поэт и рог — короткое дыханье…
Не молкнут только Бог и тишина.

Но сорваться с высот
этой ночью безлунной
головою в осот
перед черной лагуной…

— По бороде, ослизлой, как весло, —
ты сам Харон{95}?
                       — Свело с неглупым малым!
— Одним из тех, кому не повезло.
К реке твоей прибрел, к ее причалам,
куда возврата нет.
                            — Что привело?
— Повесили. Цирюльник правил балом.
— За что?
               — Забыл.
                                (— Здесь память коротка.)
— Тебе в один конец?
                                  — Наверняка.
А можно в оба?
                        — Да. Но не бесплатно.
— Так в оба, ладно?
                              — Ладно, да накладно…
За это плата слишком велика.

Пройти, как Данте, огненные рвы
с поводырем, как со звездой в зените!
Рука в руке без путеводной нити!
И луч в алмазе жгуч до синевы!
Оставь надежду навсегда…{96} Входите.
Нет! Нет! Благодарю, сначала вы.

На мраморных арках цветные прожилки,
сады в кипарисах, гербы на портале,
проулки, развилки,
зигзаги, спирали.
«Ворота Былого». Уже заходили.
Вновь «Лунная Арка». Входили в нее.
«Сад Белых Сестер». Но довольно идиллий.
«Ворота Забвенья». Да как угодили
мы в эту дыру, где такое старье?

«Угол Любви»… Поворотим?
— Быстро устал ты, певец!
— Боже, и снова напротив
«Дворик Разбитых Сердец»!

— Брови печальны и хмуры…
Это она.
            — Безучастна,
как восковые фигуры.

— Словно слепая в ночи…
— К сердцу ее приникая,
крикни ему: «Застучи!..»

— Этот балкон так высок!
— Заговори с ней!
                            — На счастье…
— Громче!
                —…хотя бы цветок…

Не отзовешься ты, свет мой?
О, никогда, никогда!
Луч не согреет рассветный
вечно холодного льда.

Давно все ясно!.. Ладно.
Любовь извечно стынет.
И взгляда с ненаглядной,
одной на ста балконах,
не сводят сто влюбленных
на «Улице Парадной».
Любовь — как перекресток
фасадами к бульвару,
где шторы, шпоры, ссоры
и пенье под гитару…
Со мною неразлучно
тетрадка с верхним ля.
Звучит?
            — Глуха земля.
И только небо звучно.
— И снова вензеля?
Куда мы? Створки, арки.
Столетний реквизит…
— На «Площадь Старой Парки».
— На площади сквозит…
— А там, на перекрестке,
где вечно кутерьма,
попа свели с ума
смазливые подростки.
Теперь в аду как дома,
раскаянья вкусил,
но все боится грома —
того, что разразил…
«Лампадное Подворье».
— Темно. И вор на воре.
— Перила и «Стена
Отчаянного». Браво!
— Стучимся? Третий справа.
— Манола?
                  — Спит одна.
Но встать уже не властна.
— Все ясно!
                  И так ясно
глядит на труп луна.
— Помолимся?
                        — В дорогу!
С ума сведут, ей-богу,
бессонница и мрак —
и без того все в мире
запутано. —
                   …Всё так.
И дважды два — четыре.