Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Скрестилось в моем сердце сто дорог,
прохожих в нем без счета побывало —
бродяг, собравшихся на огонек,
бездомных толп под сводами вокзала.

Предав свой день на произвол ветрам,
себя по тропам сердце разметало —
и горы и равнины облетало,
на ста судах пустилось по морям.

Как в улей рой сбирается пчелиный,
когда, ища скалистую гряду,
орет воронья стая над долиной —

так ныне сердце к своему труду спешит,
неся нектар полей несметных
и тусклый траур сумерек бесцветных.

И ты увидишь чудеса дороги,
и это чудо — с Компостелой{88} встреча:
лиловые и рыжие отроги
и тополя в долинах, словно свечи!

Двуречье, щедрой осенью одето,
смыкается кольцом на исполине,
и замок, детище скалы и света,
легко парит в неомраченной сини.

И ты увидишь на равнине свору
стремительных борзых, и следом — конный
охотник, поднимающийся в гору:

оживший призрак расы непреклонной…
Ты воротишься под вечер, в ту пору,
когда засветится окно балкона.

Снова память о тебе я осквернил?
Жизнь течет, реке подобная, к исходу,
с кораблем она влечет в морскую воду
клочья водорослей, тину, мутный ил.

А уж если бури били в берег — след
этих бурь за кораблем плывет и длится, —
если туч тяжелых пепельные лица
перечеркивает молний желтый свет.

Пусть течет, куда не зная, жизнь — она
все же чистого источника волна,
влага каплющая или водопада

грива вздыбленная — синяя ее
над речным порогом вставшая громада..
Вечно в плеске имя слышится твое!

О свет Севильи — мой родной чертог,
фонтан, чья песня в памяти не смолкла…
Отец мой{89} в кабинете: эспаньолка,
усы прямые, чистый лоб высок.

Еще он молод. Пишет, а порою
листает книги, думает… Встает,
идет к ограде сада. Сам с собою
о чем-то говорит, потом поет.

Похоже, будто взгляд его сейчас,
смятенный взгляд больших отцовских глаз,
опоры не найдя, в пространстве бродит:

в грядущее течет сквозь глубину
былого и во времени находит
моих волос сыновних седину!

Страшись любви спокойной и нешумной,
любви без риска, слепоты, ожога,
в которой ждут надежного залога, —
что есть разумнее любви безумной!

Кто грудь от стрел слепых отвел умело
и, жаждая, так никогда и не пил
огня живого, — хочет, чтобы пепел
жар уберег в глухих глубинах тела,

и в пепел обратится: не сгорая
в огне счастливом, а на пепелище
судьбы — посев, не давший урожая.

Однажды дверь в холодное жилище
откроет черный ключ: кровать пустая,
слепое зеркало и сердце нище!..

Выплывают из тумана
контур сьерры белоглавой,
молодая зелень луга,
солнце на листве дубравы.

Пропадая в синеве,
жаворонки взмыли.
Кто над полем эти перья вскинул,
из шального праха сделал крылья?

А над кручей гор
золотой орел
крылья распростер.

А под ним вершина,
где реки исток,
озера лоскут,
бор, овраги, лог,
двадцать деревень,
сто дорог.

В синеве туманной
ты куда, сеньор орел,
полетел так рано?

В синем небе розовеет диск
лунный.
О луна в цветущем дроке близ
Аликуна!
Надо мной она чеканна,
но дробится
в ряби Малой Гвадианы{90}.

Убеда с Баэсой{91} — две сестры,
холм их делит, высясь между ними.
Убеда — царица и цыганка,
у Баэсы бедной только имя.
Я иду дубравой вековой.
Круглая смиренница — луна
следует за мной.

Вслед за мной, не отставая,
над оливами, сквозь тьму,
гонится луна, чьи горы
не увидеть никому.

Хоть запыхалась, все время
мчит по следу моему.
Скакуна гоня, я думал:
молодцы страны родной,
бандолеро{92}, что-то, видно,
приключится здесь со мной.

Хоть луна мне страх внушает,
по пятам за мной гонясь,
одолев его, однажды
стану я достоин вас.

В туманных горах Кесады
гигантский орел, золотистый
и черный, над скальной громадой
крылья из камня раскинул.
Им отдыхать не надо.

Минуя Пуэрто Лоренте,
около тучи белесой,
горный скакун несется,
высеченный из утеса.

На дне глухого ущелья
всадник лежит убитый.
В небо закинул он руки,
а руки его из гранита.

А там, куда ни взобраться,
есть дева с улыбкой нежной
и синей рекой в ладонях.
Та дева вершины снежной.

Глаза в зеркальной глубине
в мои глаза глядят незряче —
в глаза, что видят их извне.

Из-за глаз твоих я себя потерял,
— о, спасибо тебе, Петенера, —
ведь этого я и желал.

И сердце все время поет об одном:
в твоих глазах я себя отыскал —
во взгляде ответном твоем.

Мысль, что создана без любви,
ты прекрасной не назови:
с женщины неземной красоты
неудачную копию сделал ты.

Все опрокинулось — холмы, поля,
и солнце с облаком, и зелень луга;
весна взметнула в небо тополя,
колеблемые стройно н упруго.

Тропинки с гор бегут к реке, шаля;
там ждет любовь, надежда мне порука —
не для тебя ль наряжена земля
в цветной убор, незримая подруга?

И этот дух бобового ростка?
И первой маргаритки венчик белый?
Так это — ты? И чувствует рука —

что в ней двоится пульс; а сердце пело
и, мысли оглушив, кричало мне,
что это — ты, воскресшая в весне!

Мне время бороду посеребрило,
лоб обнажило, залегло в глазах
и память ясную о давних днях
чем дальше вглубь, тем ярче просветлило.

Влюбленность отрока и детский страх —
как вас осенним светом озарило!
И сколько раз закатом золотило
ухабы жизни на моих путях!

Как неожиданно вода в фонтане
открыла надпись, скрытую от глаз:
— На счетах времени отсчитан час!

И как несбывшееся то свиданье
под золотом ноябрьских тополей
раскрылось в глубине судьбы моей!