Потому что незыблем трон,
И проматываешься поэтом,
И долги жмут со всех сторон.
И уже по стране – нищета.
Превращается в ноль Феерия,
И сжимается круга черта,
За которой конец империи.
И поэтому я обращаюсь
Ко всем людям умной земли:
Берегите свою империю,
Только с нею вы – короли.
Я помню хорошо дождливый день
И серый сквозь туман рисозавод.
Матросов в бескозырках набекрень,
Идущих за шоссейный поворот.
Я помню, как струился белый пар
Над мокрой крышей, а гудок всё рос,
И в кожанках японских за амбар
Вели двух диверсантов на допрос.
А после мы обедали в углу,
И помню я, как девочка одна,
Смеясь, стучала ложкой по столу,
Никак не понимая, что – война!
А вечером отец пришёл в детсад,
Поднял меня под самый потолок
И дал мне подержать свой автомат,
И научил, как нажимать курок.
«Солдатские шинели, я вижу вас…»
Солдатские шинели,
я вижу вас,
Когда лежу в постели,
не открывая глаз.
И детство набегает,
как тёплая волна,
И парус поднимает
«Зелёная страна».
Я босиком по тропке
В колхозный клуб спешу,
Наган из медной трубки
За пазухой держу.
Окопы – поле боя
С фонтанами огня.
Солдаты, что вам стоит,
Возьмите в бой меня.
Я буду бить их, гадов,
Ей-богу, я не вру.
А если что… как надо
За Родину умру.
Я так упрямо верил
В тот медный свой наган
И в потайные двери
Из зала на экран.
Солдатские шинели,
Зачем я вижу вас?
Ведь пацаны другие
На улицах сейчас.
К сердцу подступает
тёплая волна:
Я сам теперь солдат твой,
«Зелёная страна».
Наш ротный барабанщик
Такой большой чудак,
Наш ротный барабанщик
С улыбкою всегда.
Наш ротный барабанщик
С усиками-клин,
Наш ротный барабанщик
Лёва-армянин.
И то, что плохо знает
Он наш язык, – обман.
Его мы понимаем,
Играл бы барабан.
Его мы понимаем,
И если он в строю,
То нашу роту просто
По шагу узнают.
Но иногда в субботу,
В час отдыха солдат,
Вдруг загрустит о чём-то
И словно виноват…
И словно в барабане
Вся грусть его живёт,
Встряхнёт его, ударит
И тихо запоёт.
Слова, нам непонятные,
На ротном барабане
Ясность обретают.
И слышно, как устало
В далёком Ереване,
Яблоко упало.
Яблоко упало,
Скатилось под окно,
А молодой хозяин
В армии давно.
И мы грустим о доме,
Каждый о своём.
И слова Армении
По-русски мы поём.
А завтра утром снова,
Заря чуть зацветёт,
Нас барабанщик Лёва
Вдоль плаца поведёт.
И то, что плохо знает
Он наш язык, – обман.
Его мы понимаем,
Играл бы барабан.
«Я на посту, я – часовой…»
Я на посту, я – часовой,
Смелы должны быть часовые.
Слова, конечно, золотые,
И потому я сам не свой.
Легко ль – впервые часовой?
Запоминаю все лазейки
И, если честно, не дышу,
Когда, как умную ищейку,
Взгляд по оврагу провожу.
И начинаю молча злиться
На непонятный мне озноб:
В овраге что-то шевелится,
Что шевелится не должно б.
В траншею прыгаю. Зарница
Опередила спуск курка, —
Да это ж кустик шевелится
От лёгкой ласки ветерка.
И по периметру я снова
Хожу, как прежде, сам не свой.
Впервые понял часового,
Как часового часовой,
Руками, сердцем, головой.
«Бесконечный тихий поток…»
Бесконечный тихий поток.
Осыпается золото сада —
Это осень пришла на восток,
Это время пришло листопада.
Под берёзой хлопочут ежи,
Их заботы неповторимы.
Серый заяц куда-то бежит —
Всё живое готовится в зиму.
………………………………………….
Всё живое оценим на глаз.
Мы присутствуем всюду незримо.
Может, звери чувствуют нас
И спокойно готовятся в зиму?!
Может быть. Но пока я цел,
Бессловесно жить неохота.
И тем более сквозь прицел,
Чтоб меня рассматривал кто-то.
Пролетели погожие дни.
Где-то школьники сели за парты.
Только мы всё также одни
Безнадёжно режемся в карты.
День ли, ночь на дворе – всё равно,
Бесконечно считаются взятки.
Сумасшедшая «тыща одно»
Стало нашей хозяйкой палатки.
Мы друг друга сечём по ушам
Так, что слёзы текут сквозь ресницы,
Но должна же как-то душа
От безделья в тайге разрядиться.
Дождь стучит по брезенту, воде,
По камням, по листве и по нервам.
Вертолётчик застрял в Чекунде —
У него там зазноба, наверно.
Мы клеймили его и кляли,
Мы зазнобу его проклинали,
И чем больше ждали вдали,
Тем конкретней его понимали.
«В палатке нашей в холод адский…»
В палатке нашей в холод адский
Тепло, как дома, и вполне
Доволен жизнью я солдатской,
Хотя она и не по мне.
Любая власть порою в тягость,
А власть сержантская к тому —
Одна из самых волчьих, благо,
Что привыкаешь ко всему.
И всё сейчас легко и просто:
Тревога, марш-бросок сквозь стужу…
Шинель мне лучше всяких простынь
И одеял в походах служит.
И нет приказа по Уставу,
Какого б выполнить не мог,
И это не геройство – право
Солдата и солдатский долг.
И потому в учебном классе,
И на манёврах, только тот
Солдат воистину прекрасен,
Кто в сфере воинских забот
Вдруг удивит своим уменьем —
Вносить, от службы не тая,
Товарищам после учений
Тепло домашнего жилья.
«Идут-идут последние недели…»
Идут-идут последние недели.
Стоит октябрь, и, время торопя,
Солдатские шинели мы надели
Впервые после лета на себя.
И только так, как могут старики, —
С друзьями я в курилке восседаю.
И нашим разговорам, вопреки
Уставу, командиры не мешают.
Есть у солдат неписаный Устав
И нет по службе тяжче нарушенья,
Чем непочтенье дембелевских прав,
Ведь старикам везде у нас почтенье.
И потому охота,
не охота,
Пока сидим, покуривая, мы,
За нас несут всю чёрную работу
Безропотно «зелёные умы».
Мы некогда и сами, были дни,
Над дембелями издали острили,
Обслуживая танки, а они,
Вот так же, после завтрака, курили.
И мы на них совсем не обижались,
А ощутив неопытность свою,
Мы добровольно власть их признавали,
Ведь эта власть проверена в бою.
«Последний раз я в карауле…»
Последний раз я в карауле,
Мне вверен пост – склад ВТИ.
А где-то дома, в Барнауле,
Есть фотографии мои.
Быть может, как в счастливом сне,
Любимая альбом листает
И вспоминает обо мне —
Меня ей очень не хватает.
Во-первых, скоро вновь зима,
А ведь, как дважды два – четыре,
Зимовка требует в Сибири
Мужской сноровки и ума —
Любимая, как ты сама?!
Ещё немного и – приеду,
И обниму, как в первый раз…
А после – подойдут соседи,
Чтоб выпить и поздравить нас.
И будет много разговоров
О службе в дальней стороне,
Отцы у них легли в которой,
Но довелось вернуться мне.
«Сегодня день торжественный…»
Сегодня день торжественный —
Третье сентября.
Сегодня день ответственный —
Честно говоря.
Приказ, приказ читается —
Овация, овация.
По стопке причитается —
Демобилизация.
Идут салаги строем
И радуются нам,
Хотя служить ещё им,
Как медным котелкам.
Но зависти в них нету,
Как не было у нас.
Вручаем эстафету —
Шагайте, в добрый час!
Та эстафета славы
Отмечена в наградах.
Мы тоже были бравы,
Участвуя в парадах.
Был слышен повсеместно
Курантов строгий бой.
Служите, парни, честно,
А нам – пора домой.
«Всё чин по чину – солдат прощается…»
Всё чин по чину —
Солдат прощается.
Солдат отслужил свой срок.
Он едет домой
И, как полагается,
Сбирает свой вещмешок…
Он мог бы, конечно, за две минуты
Пожитки в него уложить.
Однако сегодня ему как будто
Неудобно спешить.
Он с тихой улыбкой вертит браслет,
Что прикреплён к часам.
Браслет прослужил ему
Тысячу лет,
Солдат его сделал сам.
Но словно сейчас впервые увидел.
И так с каждой вещью мешка —
Посмотрит и спрячет,
Подумает – вынет
И подзовёт земляка:
Носи, брат, на память…
Давай без того…
И вновь углубится в пожитки.
И старшина не торопит его —
Солдат проходит по жизни…
И это не то, чтоб обычай таков.
Солдат в этом сам не свой.
Трудно быть точкой двух полюсов,
Ехать из дому – домой.
Поэтому он вот так и прощается,
И грусть его не горька.
