Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Когда думаешь ты: под небом высоким
на прозрачных воздушных страницах
он стихи пишет строчка за строчкой. —

Я блаженно земли увлажненной касаюсь,
словно эту клубнику сажаю в перегной вчерашних печалей
свет на листьях трепещет, как хвост трясогузки…

Мой приятель, садовник босой, обернул
ноги первыми крупными листьями тыквы и свищет,
будто иволгу держит за хвост.

Только вот отдышусь — и распустится сразу сирень,
тонкий запах фиалок дозреет до вкуса клубники,
уже скоро смогу я нарвать молодого горошка…

Знаешь:
я каждый день
под небом высоким
пишу по стиху,
нет — сажаю цветы.

Ах, сирень под порывами ветра
кистями лиловых соцветий воздух, как краску, мешает.

Меня из сна взметнуло на поверхность яви,
как долгий вздох, огромный и ничей.
Звезда горела над руинами Варшавы,
как памятник, всех выше, всех нежней.

Дышали травы, воскрешенные печалью,
и звук едва-едва был слышен мне:
для нас, которые их смерть перемолчали,
пел соловей наперекор их тишине.

Доверил мир ту узость радуги, начальность чувства,
Безмерно расширяющим его
Кратчайшим формулам
Искусства,
Встающего во мне, помимо воли,
Подобно бунту
Пламени и боли.

(Оно буквально из того огня, который сжег
в пастушеском костре
мою двухлетнюю сестренку Юлию,
родившуюся ранее меня.)

Доверил мир не для того, чтобы поколебать,
Для разрушенья или для спасенья?

О весенней облаве крысиной
Объявляет плакат, грязен сток,
И лазури осколочек синий
Перебросил на запад восток.

Вдоль домов, как крысиная стая,
Пробегает тайком полумрак,
И нахмурились тучи, глотая
Лиловатый фабричный мышьяк.

Зелень чахлая серого сквера
И фонарь в переулке глухом.
За решеткой в саду, как пещера,
Неуютный под готику дом.

Колоннада дворца и бессильный
Взлет ступеней… Кулисы иль сон?
Фиолетовый отблеск красильни
В сточный ров, словно труп, погружен.

Здесь могла бы бесшумно спуститься
Леди Макбет. Кровь с рук не отмыть!
Стонет ветер, дым едкий кустится,
Мостовая — как пустошь средь тьмы.

Здесь бы мог пред толпой театральной
Доиграть свою роль до конца
Сам Шекспир и за стеклами спальни
Кануть очерком светлым лица.

Вот купцов именитых гробницы —
Словно вексель на жизнь и на смерть.
В нише нищая ночь приютится,
До зари ей дрожать и терпеть.

Все качаются тени бессильно
На заборе, а рядом с ним тут —
Словно древние парки в прядильне
Бесконечные нити прядут.

Каждый камень заплеван чахоткой,
Расползается дым, словно мор.
В трубах, в башнях, в громоздкости четкой
Очертания замков иль гор?

Здесь дрожат и машины и стены,
Напрягаются своды, как лук.
О пожаре завыли сирены,
Слышен грохот, и топот, и стук.

Поэзии должно, чтоб быть ей собою,
С правдой немолчный вести разговор.
А может, она неподдельной такою
Всегда и была с незапамятных пор?

Она не для тех, кто думать страшится,
Кто видит лишь солнце, без облаков.
Она фанфаронам не подчинится,
Она не пойдет на приманки льстецов.

О ты, что глядишь на меня, сожалея,
И судишь меня легковесно порой,
Знай — лживое слово гнетет тяжелее,
Стократ тяжелее плиты гробовой.

Увы, в неизменном твоем представленье
Я ниже всех тех, кто предшествовал мне.
Знай — каждое я подчиняю движенье
Несущей надежду бурливой волне.

Я знаю такую жестокую нежность,
Которой людская взаимность чужда,
И неукротимую знаю мятежность,
И песню, что отзвук находит всегда.

История счет свой ведет неуклонно,
Счет наших ошибок, деяний и слов,
И это не иней на рамах оконных
И не мимолетная тень облаков.

И скажет она: «Неотступно с тобою
Я все эти долгие годы была,
И я над твоей горевала судьбою,
И драму души твоей я поняла.

Я знаю, какие жестокие раны
Тебе нанесла эта злая война.
На смерть обреченный, ты снова воспрянул,
А мысль до конца оставалась вольна.

Твой голос сперва не был слышен, но вскоре
Пробился, прорвался и вышел из тьмы,
И хлынул, как воды, прорвавшие горы,
Будя и волнуя сердца и умы.

Порою блуждал ты, порой был виновен,
Но чистое слово звучало, как гром,
Проникнуто неистребимой любовью,
Горя Ифигении ярким костром».

Если когда-нибудь способ открою
Словом сердца будоражить людские,
Прежде всего опишу вас, герои,
Чтобы все знали, вот вы какие:

Немногословные, скромные, честные,
Не было в мире проще людей.
Вас опишу, храбрецы неизвестные.
Вы ведь стесняетесь славы своей.

Это был год сорок третий, а стужа —
Жестче веревки, и суше, и туже.
Я и сегодня, глаза лишь закрою,
Тотчас вас вижу, зимы той герои.

Меж спекулянтов и трусов роенья,
Меж равнодушных, никчемных, безвольных,
Слышал я вашего сердца биенье,
Слышал я грохот свершений подпольных.

Взрывом гранаты и выстрела вспышкой
Вы из могилы на свет выносили
Город, который застыл, как ледышка,
И обучился законам насилья.

Новый закон краской на тротуарах
Вы написали тогда. Оттого-то
Слушала вас — вся в дыму и пожарах —
Польша сорок четвертого года.

То, что историк прославит томами,
То, что гранит монументов покроет,
Ночью глухой в предрассветном тумане
Вы написали надеждой и кровью.

На Свентоянской, в извилинах Фрета —
Где б ни сверкнуло восстания пламя,
Всюду летала смерти комета,
— Вам не воскреснуть! — смеялась над вами.

В каждом комке этой почвы кровавой,
В перекореженной этой панели,
Вы навсегда залегли под Варшавой,
Тысячи смелых навек онемели.

Я, не способный стоять на котурнах,
Произносить залихватские речи,
Без ухищрений литературных,
Павших за вольность — увековечу.

Весной трещал, грозой продраен,
Вдыхал туман под низким небом,
Глухой, угрюмый жар окраин
Наваливался ярым гневом.

В разгаре лето. Над забором
Бунтуют листья и побеги.
И вереницей едут в город
Углем груженные телеги.

Шли каменщики в клубах пыли,
Со сходки шли в тени ограды.
Впотьмах от спички прикурили,
Подставив спину звездопаду.

Шрифтом мостов, литым набором
Под гроздьями листвы нависшей
Ворчали буквы над забором
С дышащей мятежом афиши.

Ночь. Сад. Разнузданы планеты,
И теней сонные завалы.
Гляди! Безумец на штакете
Гвоздем скоблит инициалы.

Был день шестидесятилетья.
Черемуха цвела, как вьюга,
От пенья птиц дрожали ветви,
Пел дождь струной, звенящей туго.

Потом стреляли залпом. В раже
«Убит!» кричали из колонны.
И, пробивая стены вражьи,
Пейзаж пылал под небосклоном.