Евгений Витковский - Век перевода (2006)

Ты. Тебя я хотела когтями
Снять с небес и упрятать в быту;
День разбился, распался частями,
Расплескал всю свою доброту.
Креп и тоска,
Эта рука,
Мне на глаза опустила фату.

Ты. Ты, пасущий стада океана
Перьевые, пушные на вид,
Превратившиеся в великана,
Что в лазурной утробе лежит.
Надолбы льда,
Тихо вода
Вниз из серебряных складок бежит.

Та, что ласкала тебя, как нирвана,
Та, что тебя обещала беречь,
Вызвала пляшущий смерч урагана,
В темных пространствах клокочущий меч.
Из пены цветы,
Цвет пустоты:
Душу на вечную муку обречь.

Был ли спокоен и тих, как лагуна?
Был ли дыханьем таинственных вод?
Неумолимая жила гарпуна
Тянет сквозь муки тебя на извод!
Где-то в волнах,
В тех временах,
Бродит пустой перевернутый плот.

Что мне в старых именах —
Клочья, порванные криком.
Лишь один бежит в волнах
В моем смятенье диком.
С ним качается беда,
И подобно стону
Уплывай король — туда,
Брось свою корону!

Но ржавым якорем прожгла
Вязкий грунт корона.
Шевелит лещами мгла,
Как листами крона.
Щука хищно залегла
У промоин донных.
Бродит колюшки игла
В складках потаенных.

Ну, король, а ну вперед,
В салочки, как дети!
Я неводом покрою грот,
Неводом без сети.
Я хочу тебя поймать,
Как лоха форели;
Будешь с жабами дремать
На песчаной мели.

Королевством станет плес
В златоносном иле.
Намывает рябь волос
Ракушек к могиле.
В глубине, где никого,
Где только треск породы,
Я оставлю тебя, лишь тебя одного,
Над тобою сомкнув мои воды.

Сатурн — мужлан, его крутые бедра
из злата, грязи, волосатой плоти,
двенадцать месяцев — ненастье, вёдро —
пекли, секли при полевой работе —
крестьянский бог
кладет итог глумленью и тревоге
на годовом пороге.

Сидит, молчит, под нёбом сберегает
вкус лука и молочного початка,
и пятерня ему напоминает,
как был горох стручками замкнут сладко,
а что теперь —
следы потерь, озимые Цереры
с надеждой, но без веры.

Где ягоды шиповника имели
бородки, опаленные жарою,
мучнисто поспевали шишки хмеля,
под мякотью плодов и кожурою —
крепчала кость,
белела ость — и, погружаясь в дрему,
шло семя к чернозему…

Ему казалось это справедливо,
он серп вострил, а небеса смотрели,
как он сдувает хохолки у жнива
и пробует на вкус жерлянок трели,
поспел ли злак,
и пастернак, как налился по грядам,
и плющик горьким ядом.

Так почивал, от всех плодов вкушая,
лущил скорлупы, стручья, веял жито,
коробочки паслена разрушая,
вдыхал умерших запах — ядовито
кровь зацвела,
вот пятна зла, озноб багровых далий,
в кануны сатурналий.

Он болен, на коварство негодует
своих детей, которые отца,
как сныть и первоцвет, перезимуют,
когда себя изгложет до конца
бог времени,
о бремя, дни — глумленья и тревоги
на годовом пороге.

Любимый брат, давай построим плот
и поплывем в небесную страну!
Любимый брат, нас груз перевернет,
вот-вот пойдем ко дну.

Любимый брат, мы чертим на листе
страну, которой нет в помине.
Будь осторожен, вон на той черте
взлетишь на мине.

Любимый брат, я желаю у черных осин
быть привязанной и кричать,
чтобы ты прискакал из смертельных долин
меня выручать.

Проснешься в кибитке, проснешься в шатре, как эмир,
повсюду песок под ногами,
как молоды мы, и как стар этот мир,
не измерить годами.

Не дай себя хитрым воронам павлиньим пером обмануть,
нужда в простаках и простушках
лишь там, где в обертках отсутствует суть
и пенится видимость в кружках.

Только тот победит, кто для сказочно-ветреных фей
помнит слово, которое снегом порхает.
Я признаюсь тебе: на одной из садовых аллей
влажный след от него просыхает.

Гудят наши ноги от многих и многих дорог,
но, прыгая, легче терпеть,
пока королевич с ключами в устах нас на высокий порог
подхватит, и мы станем петь:

Такое прекрасное время — проклюнувшихся семян!
Если падали, станем крылаты.
На саване бедных по дальнему краю цветы вышивает тимьян,
печатью сургучной к письму мои губы прижаты.

Мы спать идем, возлюбленный, окончена игра.
На цыпочках. Рубахи ночные раздувает.
А папа с мамой говорят, что призраков пора
с последним нашим вздохом наступает.

О злой судьбе, друзья, внемлите ныне песнопенью.
Не знамо ни в былом, ни в вашем поколеньи,
Чтоб не прияло сердце власти над собой.
Я ввержен им во кладезь с лестницей худой:
Взыскуя глубины, схожу по лестнице худой
И подымаюсь, дабы вновь соприкоснуться с глубиной.

Обрушилась стена, что строил я так долго.
Безвинны мастера; беды истоки — в мягкой глине.
Где камни я искал, там залежь мягкой глины.
Обрушилась стена.

Обрушилась стена; просело основанье;
Безвинны мастера мои, но всё ж не выстояли камни.
Где камни я искал, там залежь мягкой глины.
Обрушилась стена, что строил я так долго.
Обрушилась стена; ее мне строить снова,
Сменить ту землю, где худа основа.
Но землю кто сменил, тот сменит и планиду.
Пласты земли не однородны с виду
Бела, черна, красна, желта землица.
И оттого растет желанье отстраниться.

Где храм Юпитера? И где дома
Наместников, чья власть необорима?
Всеобщего забвенья скрыла тьма
Былую мощь — первооснову Рима.

Поэтами, владыками ума,
Хвала той мощи и поднесь творима.
Бесплодны песнопенья: мощь нема
И под руинами времен незрима.

Но был над прахом Камень утвержден,
Тот Камень — Петр, на нем — стопы Христа,
Ему покорна череда времен;

И Новый Рим, как никогда прекрасный,
Незыблем под защитою Креста —
Его устои тлену не подвластны.

Однажды епископ Антидий,
Собравшись закатной порой
На вечерней прохладце молитве предаться,
Вышел на берег речной.

А Дьявол задумал в тот вечер
Привести в порядок дела,
Но в разгаре августа, как назло,
Духота в преисподней была.

И, недолго думая, Дьявол
К поверхности двинул земной,
Чтоб делами заняться на вечерней прохладце,
Выйдя на берег речной.

С востока, с запада, с севера, с юга
Сошлись бесенят мириады:
Дабы слух владычественный ублажить,
Спешно слетались о том доложить,
Сколько зла учинили,
Сколько душ полонили,
Как служить они рады
Повелителю Ада.

И некий чертик, что по делам
На семь годов ускакал,
Предстал пред очи князя тьмы,
Являя победный оскал.

«Семь лет я провел в неустанных трудах,
Завлекая Папу в полон, —
И сегодня первосвященник
В смертном грехе уличен».
Клеврет умолк — и за Папой долг
Записал в Книге Дьявола он.

Возликовав, царь Вельзевул
Такую рожу сложил,
Что весь набор сорока четырех
Железных зубов обнажил.

Он ушами захлопал, хвостом завилял,
Обрадован быв зело,
От копыт и рогов до спинных чирьяков
Нечистого проняло.

Епископ же, всё уяснив сполна,
Сомненьями не тяготился:
Изловчившись, Дьявола он оседлал
И за рога ухватился.

И прочел епископ «Отче наш»
Так быстро, как только сумел,
И, косматое темя крестом осенив,
«В Вечный Рим доставь!» — повелел.

Помчался Дьявол что было сил
В сиянии лунных лучей;
Ручались прохожие, что в ту ночь
Он не сомкнул очей.

Без узды и седла, без кнута и шпор,
Ураганом в сонмище звезд,
Низка четок епископских — впереди,
Позади — сатанинский хвост.

Ведьмак, на метле поспешавший встречь,
Протявкал: «Попутного ветерка!»
«Пресвятая Дева!» — Антидий вскричал,
Взбрыкнула метла — и долой ведьмака!

И мчался Дьявол на собственный страх
Быстрее падучей звезды,
И в спешке о хвост кометы спалил
Часть Антидиевой бороды.

Меж рогов полумесяца они
Проследовали вдвоем,
И затмение лунное было в ту ночь,
Не учтенное календарем.

Епископ, едва отделясь от земли,
Стал молитвы по четкам шептать;
И у папского ложа явился он,
Не успев всю нить перебрать.

Пал на колени Папа пред ним
В ужасе и смущеньи,
Немедля покаялся в смертном грехе
И получил отпущенье.

И хор в Раю пребывающих Пап
Осанну запел в тот миг;
И хор в Аду пребывающих Пап
От досады завыл в тот миг:
Умолк нечестивцев победный гул —
К ним, нераскаянным, не примкнул
Покаявшийся старик.

Но чем свою душу Папа обрек
На муки в адском огне?
О, в том и загадка сей повести краткой,
Увы, не открытая мне.

Коли есть нужда, отправляйся туда, —
Дорогу легко найти:
Разношерстный народ день и ночь идет
По этому пути.

В Книге Дьявола ты просмотри все листы —
И должок, обозначенный как неоплаченный,
Сыщется, может быть.
Тогда и загадка сей повести краткой
Тебя перестанет томить.