ДВЕ РОДИНЫ
Посвящается Круму Димитрову
О, Россия! Роковая моя родина…
Край таинственный без края и без дна,
Край единственный сохи, веретена,
Хлеба черного и черной же смородины,
Белых снегов, да березыньки, да льна…
Счастьем жизнь в тебе была напоена!
Там, во вьюжистых сугробах, в мглистой сырости,
Там, где пел унывно ветр, ямщик в пути, —
Довелось мне чудно-радостной расти
И всему наперекор такой же вырасти:
Вечно алою улыбкою цвести,
Песнь удалую сородичам нести.
Но… свершилося! И сердце, голос замерли
От невиданно-великих наших бед.
Стих ликующий прервался, недопет…
И, судьбой увлечена далече, зá море,
Стала жизнь напоена на много лет
Тем томлением, какого горше нет!
Здесь, средь гор лазурноверхих, в ласке солнечной,
Здесь, где искрится Марица, взор, вино, —
Всё мне грезились соха, веретено,
Быт российский, ныне нищий и невольничий…
Наконец в земле радушной, как зерно,
Сердце ожило… И вновь поет оно!
О, Болгария! Моя вторая родина!
Край столь редкостный, где чтят и любят Русь,
Край златистых лоз, и роз, и кукуруз…
Облегчен мне путь изгнания, здесь пройденный,
Делом братских рук и словом братских уст.
То забуду ли, коль – Бог даст – вспять вернусь?!
1 февраля (ст. ст.) 1930София
Что привлекло сюда и единит нас ныне,
Нас, розных и, увы! враждующих подчас?..
Культура русская соединила нас! —
Тот сказочный цветок особых красок, линий,
Что в милой нам земле, средь мхов, осок, полыни,
Возрос, маня теперь и чужеземный глаз.
Посеян на Руси из иноческих келий,
Овихрен – опылен с повольничьих дорог,
В усадьбах выхолен, внесен в собор, в чертог, —
От византийских роз и буйных скифских зелий,
От набожных трудов и творческих безделий
Возник он, гения российского цветок!
И всё, что мыслится загадочным исконно
В душе славянской, в нем раскрылось полно:
Восторгов наших дым и горестей вино,
Взмах к небесам и срыв над пропастью бездонной.
В нем – осиянные Рублевские иконы
И мрачно-пламенные Врубеля панно.
В нем – и стиха слепцов янтарь глубинный, веский,
И жемчуг трепетнейших Блоковских стихов,
В нем – псковский Кремль седой, и пенный Петергоф,
И Китеж Корсакова… Нестор и Ключевский,
Безвестный «Слова» бард и славный Достоевский,
Певучий заговор волхва и… Пирогов.
А солнцем, что зажгло те радужные спектры,
Непререкаемо для всех нас встал один —
Родного языка слуга и господин,
Чей голос, как вода живая или нектар,
Дух русский воскресил… Необычайный Некто,
Кто был Орфей и Лель, арап и славянин!
И снова эту жизнь в наш век пресекла Парка.
Погибли Симонов и Чудов монастырь…
Дом Третьякова стал что мерзостный пустырь…
Где – вазы, образа? там – ризница, тут – арка?..
Лишь здесь у нас, в сердцах, их возлюбивших жарко,
У нас, рассеявшихся в мировую ширь!
Пусть мусор варваров на наш алтарь набросан! —
Придет же, наконец, он, воздаянья год, —
Зареет Дух Святой – развеет хаос тот,
И на Руси опять, как семицветный розан,
Как стебель радуги, из недр всходящий в просинь,
Его наитием культура зацветет!
<Май – июнь 1930>
1Какой огонь осенний лиственный
Повсюду вспыхнул! всё зажег!..
Не знаю, что со мной поистине, —
Ведь столько книг моих не издано,
И бисер новых лишних строк…
О, песнь моя! Из страстных мук она,
Из жара сердца моего…
Теперь – машинкою отстукана,
Забвенья тишью убаюкана,
Лежит в пыли немо, мертво.
А жизнь, а жизнь! Из года в год она
Влачилась, мелочью забот,
Как паутиною, обмотана,
Лишь мысль, мечта и горесть – родина! —
Еще в ней теплились… И вот…
Порой хладеющей, увлаженной,
Когда недалека и смерть,
Она, беспечностью окрашена,
Смятеньем сладким взбудоражена,
В земную мчит золотоверть!
Да, в пепел страсти, еле тлеющей,
Проник он, осени огонь.
О, сердце… Как листок алеющий
Кружись, и рвись, и жгись сильней еще,
Упав на милую ладонь…
Город стал от парков ржаво-бронзов,
Рынков зеленных – багряно-золот.
Древний Рим напоминает он!
А мой рот стал вычерченно-розов,
И в глазах моих – любовный голод,
Как у женщин тех времен.
Нет, позор! Бежать скорее, скрыться,
Если сил уж нет с собой бороться,
И, о неотступный мой, с тобой…
Пусть же снова к горной келье мчится,
Пьет из родникового колодца
Конь мой серо-голубой!
Он уже оседлан мной и взнуздан.
Поцелую ж в трепетные ноздри…
И пущу его во весь опор!
Но как труден, одинок и грустен
Этот путь тропой отвесной, острой
Средь безмерно-старых гор!
Издали их цвет так аметистов!
А вблизи – как намогильный камень…
И кругом, в осенний этот срок
Нет уж легких солнечных туристов…
Пастухи лишь, сросшиеся с мхами,
Не играющие в рог.
Так и я умолкну постепенно…
Спотыкнется конь, весь в пене мыльной…
И тогда-то – знаю! – под горой
Сладостною позовет сиреной
Настигающий сорокасильный
Вороной его Ролль-ройс!
Ослепит, как молнья, яркий никель,
Запьянит бензин густой волною, —
И вернут меня к себе назад
Так сияющие в милом лике
Лоб ученого и Антиноя
Неразгаданнейший взгляд.
Ах, любовь настигнет, как ни кройся…
Втянет город – Рим наш современный —
В дым пушистый свой, в искристый газ…
Вороному мощному Ролль-ройсу
Сам пошел же ввстречу мой надменный,
Голубой мой конь – Пегас!
Вечереющий город
Разноцветнейшим маревом вспыхнул,
И чернеющий ворот
Возле цементных строек затихнул.
В гущу лиц обычайных
И в жужжанье ползуче-златых
Скарабеев трамвайных
Мы бежим – два лица, столь иных.
Небо, дочерна смугло,
Как бы в бусах блестит негритянских.
Немо, мерно, как куклы,
Входим в дансинг… О, нет, не для танцев!
Там всё так же, всё молча,
Пьем вино, пряча взгляды свои,
Скрытой полные желчи
И великой таимой любви.
А кругом, – нас затронув,
Серпантинная радуга виснет,
Соловьи саксофонов
Ноют томно о трепетах жизни…
Блещут женские спины
Под цепями жемчужин голо,
И бесстыдно и чинно
Их наемные гнут жиголо.
Ах, когда б пожелала
Я хотя б на один только вечер
Этих юношей вялых
С телом змей и улыбкой овечьей…
Ах, когда б я хотела
Хоть кого-нибудь, кроме тебя,
Чьи – и чувство, и тело —
Зарней, тверже, прямее копья!
Взгляды встретились наши, —
Общий жгучейший помысл в них вспыхнул!
В поцелуе две чаши
Вдруг слились… И шофера ты кликнул.
А потом мы поплыли
В шорхе шинном и млечном огне
Электрических лилий, —
Так счастливы, как дети во сне…
Летят, оранжевейше-палево-медовы,
Листок дубовый,
Листок кленовый…
Их золотистый вихрь искрит веселья сад,
Где курят, пьют,
В танго скользят…
Коктейль рубиновый сосут, лучась, соломки,
И стон негромкий,
Ритмично-ломкий
Из горл изогнутых своих струит нам джаз,
Маня всех жить,
Как лист, кружась…
Что ж! Пусть и нас с ним танец чувственнейший зыбит…
Бокал мой выпит,
Клинок мой выбит…
Я в этот миг – увы! – младенчески слаба
Пред тем, с кем вьет
Меня судьба.
А он столь чопорнейше-траурно одетый —
И полный света!
И столь воспетый! —
Он, что единственной любовию любим,
Он, как всегда, —
Непостижим.
Танцуя, движется, как будто приневолен,
Лик хладен, холен,
А локон смолен,
Лишь руки узкие, обвившиеся вкруг,
Жгут всё сильней…
О, власть тех рук!
Я ими согнута, закинута, простерта…
О, друг мой гордый!
Как быстро стер ты
Преграды, что взвели и я сама, и рок…
Иль их огонь
Осенний сжег?
Не всё ль равно мне, коль запелось, замечталось
И жить осталось
Такая малость?..
И в прошлом столько уж крушений и горей,
Чужих земель,
Чужих морей…
Летим мы ночью этой черно-бирюзовой, —
Листок кленовый,
Листок дубовый, —
Две тени любящих, чей жребий на земле —
Стремяся в рай,
Скользить во зле…
Душистый пламень
Овил мой белый дом.
Плюща орнамент
Зарделся над окном,
На стенах – перца
Алеющий фрагмент…
Горит и сердце
Внутри оживших стен.
Так виноградом
Искрится светлый вход!
Дымки… жара там…
И граммофон поет…
Мы все танцуем,
Мотив – летуче-тих,
Подобно струям
Фонтанов полевых
У Барселоны
Иль средь валенских рощ,
Где с небосклона —
Индиго синий дождь,
Плоды – шафранны,
Горяч гитар рывок,
Где – страсть обманна
И метко-мстящ клинок…
А мы все – дети
Совсем иных земель,
Где в дни вот эти
Зеленый зреет хмель,
И так жемчужен
От облак – неба свод…
Гнев – безоружен,
И лишь печаль поет…
О, милый, милый!
Мы – из страны одной,
Где, искрясь, стыло
Кольцо кудрей… вино…
Плоды – в соломе
И даже в жилах кровь, —
Всё, всё, но… кроме
Тех, кто познал любовь!
И чужестранца
Не полюбила б я, —
В тоске и танце
Мне ближе нет тебя…
Как лен наш – знаешь? —
Ты ненаглядно-прост,
И вдруг пылаешь,
Как таррагонский грозд!
О, город! Есть в нем прелесть,
Когда так разгорелись
И осень, и закаты,
И чувство, нас старей…
Гляди! – По нитям улиц
Снизались-протянулись
Бессчетные караты
Брильянтов-фонарей…
Гляди! – Струят витрины
Сатены, креп-де-шины,
Измеренные метры
Зеленых, алых рек,
Иль тонут в тонных шляпах —
Цветах, не льющих запах,
Как ненюфар из фетра…
В мехах – как мох, как снег…
И женщины из воска
В их грации чуть жесткой,
Как сонм красавиц спящих,
Застыв, манят в окно.
Их бубикопфов бронза
Льнет к горностаю, сконсу,
А зовы рук сквозящих
К тебе, друг!.. А кино!
И там, рядясь, лукавясь,
Рой неживых красавиц
С утонченнейшей бровью
И темным, четким ртом
Улыбки бредовые
Тебе шлет… А живые! —
С их алчнейшей любовью
Мы с Музой бой ведем.
И ты… ты странно верен!
Блестящий грот Венерин —
Он, город современный,
Тобой без зла пройден.
Коль любишь – город этот
Чудесен, как в рассветы,
Тогда, когда священный
Несет он к небу звон!
Любить так счастли́во!
И всё же несчастно так…
Вкруг – вина и сливы,
И угольный крыш зигзаг.
На странно-зеленой
И плоской одной из них,
Где бар утаенный
Средь уличных волн возник,
Как остров отрады,
Манящий на свет, цветок, —
Сидим мы с ним рядом,
Но он далек!
Как будто не видит,
Что сух мой стакан до дна…
Что скоро уж выйдет
Харона ладья – луна,
И города демон
В эфире, что стал лилов,
Уж вьет хризантемы
Неждущих горящих слов.
Как будто не слышит,
Как в рупор печаль поет,
Как бархат мой дышит,
Что шепчет рот…
Ах, жить так нет силы!
И силы расстаться – нет.
И что мне в нем мило?!
Будь это – герой, поэт,
Иль дух осиянный,
Что реял моей стезей…
Он только желанный.
Но как это много! Всё.
И то же ему я.
Любовь, что всех уз сильней,
Слила в поцелуе
Нас с юных дней.
И он, верно, помнит
Январь тот… июль… апрель…
Рай парка и комнат,
Мехов или мхов постель…
И пурги, и зори
Там – в лучшей из всех отчизн!
Восторг наш… и горе —
Не месяцы, – годы! жизнь!
Как скорбный денница,
Сейчас на закат глядя,
Не тем же ль томится
Он, чем и я?
Любить так безмерно…
И всё ж беззаконно так!..
Мой вечный, мой верный!
Ведь Бог несказанно благ…
А если Он, Грозный,
Укажет нам ада тьму, —
Знай – грех наш нерозный
Я весь на себя приму.
Ты вздрогнул?.. Да, поздно…
Течет холодка струя.
Цветы все замерзнут.
Погибну я.
Фрукты
Умирают в серебряной чаше с крюшоном,
Розы
Умирают во влаге кристальнейших ваз.
Друг, ты
Нынче смотришь таким, о, таким огорченным!
Слезы
Уж готовы политься из солнечных глаз.
Что ты?
Просто я от любви нашей жаркой устала…
Больше:
От нее, жизнь мою пепелящей, – больна.
Годы
Близ тебя я вот так бы счастливой лежала!
Боль же
Только в сердце, что тлеет куделькою льна…
Небо
За окном, словно луг заливной в незабудках!
Помнишь?
Есть в России такие. И будут… в раю.
Мне бы
В эту ширь, что шумит нам из радио чутких…
Дом наш
Вожделенный не в здешнем же, чуждом краю.
Там я
Всё найду, по чему тосковала так долго:
Души
Дорогих мне умерших и сад свой родной,
Пламя
Негреховной любви и… тебя потом… Только —
Слушай! —
Как умру, не целуй на земле ни одной.
Звуки
Вдруг прорвавшихся слез… Их – что ягодок в
грозде.
Глупый!
Иль забыл ты, Кем тварь вся – и я с ней – жива?
Руки
Преблагие Его не сломают и трости,
Губы
Не угасят и льна, что курится едва…
Раньше,
Чем захочет Он, – верь мне – и я не угасну…
В персях —
Уж не стук больной, – музыка радио-струй…
Встань же,
Улыбнись же и дай мне скорей, мой прекрасный,
Персик
Опьяняющий… розу… и твой поцелуй!
О, этот ветер, всё холодеющий…
Он лист, мерцающий в высоте еще,
Кидает наземь и рвет в клочки —
Он гасит огненные язычки!
О, жизнь в изгнанье… Гранитный день ее…
Как никло, чахло в нем вдохновение!
Дыханье тленной немой тоски
Гасило огненные языки.
Но сердце, с миром и с милым связано,
Приблизясь к смерти, ему предсказанной,
Вдруг участило свой легкий стук,
Сгорая в страсти, уж светлой от мук…
И от восторга его осеннего
Так васильковы или сиреневы
Всходили дни мне!.. В цветенье ж их
Воскрес, как Феникс, вдохновенный стих!
Пел о любви он, что не погублена
При испытаньях всех, о возлюбленный…
О крыльях плеч твоих и души,
О новой жизни с триумфом машин,
И всё ж прекрасной, и всё ж приемлемой
И – о чудеснейшей между землями…
Но пламень сердца еще велик.
Да не прогневаю Пречистый Лик,
Его зажегши пред Ним лампадою!..
Живу я, Боже, блуждая, падая,
Но дух, вдохнутый Тобой, – вот он! —
Неугасимо-горящий огонь!
Август – сентябрь 1930
София
