РУССКИМ УЧЕНЫМ
к V съезду их в Софии
Сыны земли, где всё полно вопросов
И тайн живых – природа, быт, народ,
Где звон струится из озерных плесов,
А крест в морозных пасолнцах встает,
Где зоркий, пылкий отрок Ломоносов
Шел к зорям питерским из зги болот, —
Его преемники, сыны – России,
Науки витязи, вы – здесь, в Софии.
В град, чье само названье символично,
Пришли вы, мудростью вспоив свой ум,
Столь русские и речью мелодичной,
И светлотой особой глаз и дум.
Ловлю я с гордостию звук привычный
Имен, давно родивших славы шум,
И с радостью ищу здесь лиц, знакомых
Еще по краю снега и черемух.
О, этот край, единственный меж всеми
И мыслимый, пожалуй, лишь во сне…
Там в синизне пространств терялось время,
Пространства же – в небесной синизне…
И вспыхивало избранное темя
В юродства или гения огне.
Тот край, злосчастьем опален, опенен,
И Богом поцелован, – незабвенен!
Вы также ведь – не правда ль? – не забыли
Дыханья розовых ржаных морей,
Касанья колких горьких чернобылий
И мужиков, как Влас, Касьян, Марей?..
Блеск наших царственнейше-славных былей
И цвет сказаний тьмы томов мудрей?
Средь них – о правде, в небеса ушедшей,
Стих, красотой и в наш век не отцветший!
Безумье перед Богом – мудрость мира.
Слова те плод стократный принесли
В стране великой, трогательно-сирой,
Но к Божьей мудрости века брели
Там лапотки, от дебрей худы, сыры…
Влеклись к ней, ввысь, колосья, журавли…
И вы вот к этой русской горней правде
Предельный лёт умов крылатых правьте!
1 (14) сентября 1930София
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ П.М. ЯРЦЕВА
Лик – необыденный. Сухой, увялый, узкий,
Во взоре ж и речах – восторженный полет!
Так мог бы выглядеть подвижник древний русский
Иль паладин Добра – ламанчский Дон-Кихот.
И лишь из дали дней и лишь с особой меркой
Вернее оценить возможно стало нам
Того, кто каждый день спешил, как в дом свой – в церковь,
В театре жизнь прожив, всегда в нем видел храм.
Мечтатель, чуточку смешной и благородный,
Он шел вот здесь, средь нас, в мгле улиц и кулис, —
И крылья галстука иль шляпы старомодной
За странным абрисом его влеклись, неслись…
Что чуял он тогда своею думой тонкой,
Душой столь чуждою и суеты, и зла?
Удар таинственный любимой сцены гонга
Иль жаркие Москвы родной колокола?..
К нетленной Красоте, как к милой Дульцинее,
Стремился и… ушел. Но нам оставил всё ж
Свой образ памятный, в котором, весь светлея,
Лик человеческий был чудно с Божьим схож.
<Май – июнь 1931>
Самый верный из нас северянин,
Белых зорь и сугробов друг,
Всё крылат, но как будто ранен,
Прилетел он сюда, на юг.
Песнь – ина. И звучит по-иному.
Пригорюниться манит… вздохнуть…
Золотое подводное дно мы
Видим в ней… И – земную суть.
Слышим шорох сосновый хрусткий
И души священный сполох…
О, какой его путь весь – русский!
Дерзновенье – страданье – Бог.
Мнится: он, Северянин Игорь,
Пьющий оцет, как раньше вино,
Будет с Тем, Чье, как благо, иго
И Чье бремя легко, как венок!
7/20 ноября 1931София
НЕДАТИРОВАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Знаешь ты, помнишь ты ночи в июне?
Не черны они, а серебристо-розовы, —
Полные пазорей и полнолуний,
Грез сладчайших и безумнейшего пóзыва!
Ясны до полночи запад и север.
Говорят, в те дни заря с зарею сходится,
Пахнет наивно малиновый клевер
И, идя лугами, плачет Богородица.
Позже же – заросли белых фиалок
Льют отравный аромат свой в блеске месяца,
И хороводы лукавых русалок
На полянах с хохотком хрустальным бесятся!
В мир я пришла под зарей и луною:
Ведь в одну из тех ночей мое рождение!
Как же мне быть не такой, а иною:
Злей и лживей, иль безгрешней и смиреннее?
Вот почему любопытному взгляду
Так не сразу разгадать меня приходится, —
И называют славянской мэнадой
Ту, что кличут и хлыстовской богородицей!
Темный юноша! Как я дерзнула
Принимать тебя за Него?
Он – крылатый, ты ж – только сутулый,
Ты – ничтожество… Он – божество!
Взор Его умиленьем увлажен,
Осиян непорочностью Лик.
Твой же – похотью обезображен,
Пусть на миг лишь… хотя бы на миг!
Снежных лилий священнейший запах
Вечно веет от ангельских рук…
На твоих, – как звериных лапах,
Грязь земли мне открылась вдруг!
И тебя, что подобен гориллам,
И тебя, человек, как все,
Богохульно зовя Гавриилом,
Я влекла к лазурной стезе?!
Вот твой нимб золотисто-венечный!
Я снимаю его с чела.
Но печаль моя нечеловечна…
О, лучше бы я умерла!
Светлый юноша! Как я грешила,
За Тебя принимая его!
Так простишь ли и дашь ли мне силы
Жить, чтоб петь Тебя одного?
Вот завершила трудовой свой день я.
Что надо сделала (и что не надо!),
Обрезки темные лоскутьев вымела,
Полы до лосной розовости вымыла,
Белье сменила и зажгла лампады.
Ведь завтра праздник: тихий день Успенья.
Потом сходила в церковь, помолилась,
Нет, просто отдыхала, в церкви стоя.
Моя молитва стала недоходчива,
Да и достойна ли вниманья Отчего?
Но принесла домашним хлеб святой я
И солгала им: «Бог прислал вам милость!»
Легла – и чувствую, как утомилась…
Но так уютен свет лампады малой,
Так славно пахнет пол: деревней… родиной…
Иль нужен труд мой, нужен путь, мной пройденный?
И, может быть, сейчас не солгала я, —
И в самом деле Бог пошлет нам милость?
Уж который год я лишь жертвую,
Но ничего не дарю.
Не приближусь к юноше первою
И вином не встречу зарю.
Вольной волей, радостью, пищею,
Вдохновеньем жертвую… всем!
Из богатой сделалась нищею,
Из кое-чего – ничем.
По-евангельски всё имение
Мною отдано. И взято.
Что ж не стала я совершеннее
И счастливей не стал никто?
И… Учитель благий! – отчего же я
Не вижу Тебя на пути?
И еще трудней в Царствие Божие —
Знаю, знаю – мне ныне войти.
Иль не жертвы Ты хочешь, но милости?
Выше жертв почитаешь дар?
Мука творческой горькой бескрылости —
Не одна ль из Твоих мне кар?
Привет лесам в венце сквозном и желтых ризах!
Листве их, веющей по долам там и сям!
Привет погожим дням, последним уж!.. Так близок
Природы траур мне – и сердцу, и глазам.
Иду мечтательно тропой уединенной,
Как бы в остатний раз, глядя, блажен и тих,
На солнце бледное, чей луч, уж столь смягченный,
Чуть проницает тень дерев у ног моих.
Когда, по осени, природа в дымке зыбкой
Агонизирует, она милей мне, да!
Как дружеский привет прощальный… как улыбка
На тех устах, что смерть смыкает навсегда.
Так, жизни горизонт покинуть уж готовый,
Я, всех надежд своих оплакивая прах,
Обертываюсь вдруг – и созерцаю снова
Блага, каких не знал, с желанием в очах.
Земля и солнышко! Мир кроткий и прелестный!
Я, гроба на краю, слезу сронил о вас.
Ведь воздух так душист! И чист так свет чудесный,
Свет солнца для того, кто сам почти угас!
Хотел бы я фиал, где нектар смешан с желчью,
Теперь весь, до глотка, испить, опустошить!
В нем, бывшем для меня всю жизнь полыни горче,
Есть меда капелька на дне хоть, может быть?
Быть может, в будущем то счастие земное,
Какого чаял я напрасно, ждет меня?
В толпе людской душа, не знаемая мною,
Откликнется моей душе, ее поняв?
Цветок спадает, дав свой аромат зефирам.
Земле и солнцу так прости свое шлет он.
Я умираю, и мой дух, прощаясь с миром,
Летит, как горестный и мелодичный звон.
Темен терем мой… В бессветной чаще он,
Чаще ельника могильного, безлистного,
Не испестрен, не злачен он, не белен:
Он из свята древа – древа кипарисного.
Заросла к нему сухим быльем тропа,
Ворота замком на ржавый ключ затворены.
В сенях плачется кукушка-ряба,
А на крыше молкнут-мокнут черны вороны.
На оконцах всё густые войлока,
Ни зари, ни звезд, ни солнца в них не кажется,
И всегда-то во моей светлице зга,
Словно серая запутанная пряжица.
И везде-то в ней Минеи, Псалтыри,
Стопудовые, столистные, столетние,
Да окованные тяжкие лари
Со приданым, со тряпьем, той зги бесцветнее.
Темен терем мой… Ох, темен, словно гроб, —
Гроб из свята древа – древа кипарисного.
Не летит к нему плясучий конский топ,
В нем не светит лик, опричь иконописного.
И живу там я, Царевна, среди них,
Несудьбины, да Кручины, да Бессонницы —
Сенных девушек, подруженек моих,
Что, как я, от всех сторонятся, хоронятся.
