ПАСТЫРЬ ДОБРЫЙ
Бурлят ручьи, гурлят ручьи,
Безустальные, вешние,
Под тоненькими травами,
Сугробцами трухлявыми
Канавы путевой…
Стары, вещи, белей свечи
Стоят березы здешние,
А по дороге взрыхленной
Ухмыльчивый, развихлянный
Идет мастеровой.
Идет в село к своим, к родным…
Ручьи же всё поспешнее,
Как шнур креста серебряный —
Давно снятой и небранный, —
За ним, за ним, за ним…
Парнишка – прост, белес, неросл,
А знал уж, видно, разное! —
Хрустит-блестит калошкою,
Несет бутыль с гармошкою,
Да что-то вдруг поник…
Вновь дух берез, вновь дол, где рос,
И дума неотвязная!..
Смяк кепки козырь сломанный,
Свис клок волос соломенный…
К чему он тут? – Навык,
Коль храм – курнуть, коль Бог – ругнуть,
Хрестьяне ж Пасху празднуют…
И эта ль синь весенняя…
И встреча аль видение…
Тоска берет и жуть!
Зовут звоны, плывут звоны,
Пасхальные, трезвонные,
В селе, в избе с иконами,
С яичками исконными,
Куда придет чужим.
Всем праздник, всем… Да не званы,
Как он, непричащенные!..
И стоном чаш из золота,
Что проданы, что пролиты,
Звоны – над ним, над ним…
Спешит к крыльцу, где в солнце дня
Цветут ситца лощеные.
– «Ох, что в пути мне чудилось…
Душа вся взбаламутилась,
Товарищи-родня!
Иду я… Гать. Из леса ж, глядь, —
Пастух уж, что ль, – не ведаю.
Кудряв и бел – красивенький,
Да хлипче, хрупче ивинки,
А сам овцу несет.
Устал, видать… Я ж – хохотать:
– Ну, ну! За яркой этою,
Паршивой окончательно,
Один лишь несознательный
В чащу и топь пойдет! —
А он – добрей и нет, ей-ей! —
Лишь улыбнулся, следуя:
– Найти, мол, запропалую
Тварь сирую и малую —
Нет радости полней! —
И канул в даль… Не из скита ль,
Чьи главы – вона! – светятся,
Тот Человек особенный?..
Не поспрошал я сопьяна,
Глумился, озорной…
Уж так мне жаль! Долит печаль…
Нет, надо с ним мне встретиться!» —
И в голубое залесье,
Где старцы оставалися,
Идет мастеровой.
Ручьи, звоны… Сквозь зеленцу —
Березовое ветвьице —
Пастух с улыбкой алою
Ведет под Свой кров малую,
Заблудшую овцу.
1929
Буксиры, пароходы, теплоходы,
И радужные ль, вспененные ль воды,
И дымы – что пушистый волчий хвост…
Вновь пароход, баржа, расшива, барка,
Тон мелодичнейший гудков, густых, как бархат,
И вечно-ветреный, длиннейший мост…
Им мчишь, бывало, с ветром вперегонки
На дрожках к пристаням – в здорово-вонький,
Цветисто-грязный людный этот стан,
Где, смугл и рван, так живописен грузчик
И мраморно так бел в медь рупора орущий
Как бы в лазури неба капитан!
Пробьешься толчеей под молвью хлесткой
И – в тень, воздушность, чистоту до лоска
Дворца плывучего вступаешь вдруг.
Как хорошо там в ласковом лонгшезе
У лаковых бортов расположиться, грезя,
С ненасытимостью глядя вокруг!
Между двух рек, златые сливших косы,
В зеленой епанче садов Откоса,
В кирпично-красном поясе Кремля,
Занесся Нижний, град-ушкуйник, ухарь,
Чей, полный русского – в гульбе и деле – духа,
Роскошный размах так любила я…
О, как дразнили, обольщали взоры
Его беспутно-пламенные зори!
Как голову кружил бескрайний плес!
Мачт удочки с их фонарем-наживкой,
В нем отражавшемся, как кнут сребристый, вивкий,
Ловили сердце, что тоской зашлось!
Забуду ль вечера, что мы здесь длили
За чайником букетным, емким или
Графином матовейше-ледяным?
Как таяли икры иль меда перлы,
И кто бы ни был тут – эстет ли, старовер ли,
Вдруг делался чудесно-озорным…
И запах тот – сырья, сирени, нефти…
И как красиво-лих был, запьянев, ты,
Как гикнул горько-удальски, когда,
Пив за любовь, бокал свой в волны бросил!..
Ах, морок Нижнего… Без парусов и весел
Повлек ты жизнь мою Бог весть куда!
Закат рекою золотою, долгой
Уж тек – как помню – над рекою Волгой,
И бакены, алы и зелены,
Глазами рыб волшебных в ней зажглися,
Когда там, впереди, на утлом голом мысе,
Возник венец уступчатой стены.
Так вот он, знаменитый встарь Макарий! —
Кровь старцев, помнящих о Божьей каре,
И до беспамятства хмельных купцов…
Овит волной, лучами оянтарен,
Зиял он выщербами келий, врат, келарен,
Немотен, пуст, с пустынных берегов.
А некогда здесь в ярмарочном гуле
И звоны иноческие тонули,
Беленость стен пятнал товар ввозной —
Из крашенин, шелков, бобра, поярка,
Из глины радужно-отливной, юфти яркой —
И – люд наезжий, городской, лесной.
Он с месяц тут толкался, шалый, пьяный
Вином, наживой, волей разливанной,
Но при отъезде шел на монастырь.
Там о своем крушился окаянстве,
Молился с братией и… пропадал в пространстве,
Где лист желтел и свиристел снегирь.
Вновь несся звон Макарьевска будящий
В ветлужские и керженские чащи,
У тамошних же девушек-белиц,
Столь русски грустноглазых и курносых,
Как памятка о нем, – струились ленты в косах
Иль серьги длинные у бледных лиц.
Как сладко, верно, было те подарки
Рассматривать при восковом огарке
И лаской друга отдарять тайком!
Чтоб, жизнь всю после бережно их пряча,
Оплакивать свой грех с молитвою горячей
Пред избранным от детства Женихом…
Забылася… Уж звон рояля хрупкий
И ламп купавы засияли в рубке
Прозрачной… И туда открыл мне дверь
Он, чьей любви запретно-сладкий дар я —
Как помню – приняла в тот вечер у Макарья,
Чтоб, сохранив, замаливать теперь…
Горища. Лестнички, плетни, тропинка…
Сады, сады, где рдеет боровинка
И палевеет в лопухах анис.
Избушки, тыны… Тыны и домишки…
И площадь пыльная, где с каланчовой вышки
Никто не смотрит ни вокруг, ни вниз.
Внизу – и впрямь – всё так благополучно!
Лишь сотка у казенки булькнет звучно
Да проблистает на лотке тарань…
Да пламенный петух орет с задворок,
Да в обывательских окошках в ситце шторок
Огнем горит цветущая герань.
Вокруг – далече – тот же мир желанный:
Рекою широченною беляны,
Как терема плывучие, скользят,
А мельниц опахала мерно веют,
Клубы возов сенных ползут и зеленеют
В просторе, что от пашен полосат.
О, прелесть жизни в старом Васильсурске,
Где чуваши хранят лукавый тюркский,
А русские – боярский строгий тип…
Где берег весь – в арбузах и буханках,
Где сливки чуть текут из кринок, а в лоханках
Аршины стерляди… Где жить да жить б!
Прогулки днем по голубому плесу
В смоленой лодке к отмели белесой
На нежащие бархатом пески
Иль в улочках, что затенил подсолнух,
Всегда цыплятами и детворою полных —
Златоголовою, как ангелки!
А вечером тропинкою бугристой
Наипоспешный спуск туда, на пристань,
Куда причаливает пароход,
Столь белый и узывчиво-гудящий,
Два ожерелия огней своих двоящий
В стекле едва уж розоватых вод…
И в светлой тьме, под звезди мрежей тонкой,
В гостиницу с уютной комнатенкой
Тропою той же медленный подъем…
Там – чай и запах незабудок, ягод,
И в час ночных красот, когда волжане лягут,
Блаженная бессонница вдвоем!
Всегда лишь вдалеке и на рассвете, —
Всегда сквозь мглы седеющие сети
И в первом озаренье голубом —
Он представал мне, городок на всхолмье,
Средь волжских волн и пойм, в безлюдье и безмолвье,
Округлый, малый, крепкий, как шелом.
Стремя оконца за реку и за лес,
В нем, скучившись, сторожко возвышались
Смотрильни, колокольни, чердачки,
Тихи и дымчато-серы, как призрак,
Но уж в слепительно-сверкучих солнца искрах,
Слетающих на главы и коньки.
И с мчащегося мимо парохода
Склонялась я, как бы в былые годы
Из спешной современности смотря…
Свияжск, в лугах забвенный… Как ты древен! —
Косых казанских мурз и гибких их царевен
Ты видывал… И Грозного Царя!
Им с быстротою сказочною создан,
Водой святой и стрелами облестан,
Ты, встав на страх татарам и мордве,
Слыхал их вой гортанно-грустно-жадный
И песнь удалую московской рати ладной
С ним, юношей прекрасным, во главе!
И помнишь, как в тебе – о, как ты славен! —
Рукой дерзающей раскрыл он ставень
На азиатский взманчивый восток…
Как после битв он глянул в полдень некий
На лик пленительной и пленной Сююнбеки,
Дрожавшей у его победных ног!
Он тает в травах, город-призрак-отблеск,
Явивший мудрость русскую и доблесть,
А тело легкая пронзает дрожь
От гордости, с прохлады и спросонок…
Даль так таинственна! Клик куликов так тонок!
Последний взгляд – и с палубы идешь.
А в узенькой изящнейшей каюте,
В ее резном и кожаном уюте
Духов и дынь утомный аромат,
И пестрь сроненных туфелек татарских,
И юношеских глаз, как тех когда-то, царских,
Счастливейший, немножко грозный взгляд!
