5. СТОЛБИЧИ
Какая красота! И грусть… и горесть…
Полдневный час, неистово лазорясь,
Шлет взмахи жгучих лучевых бичей, —
И рядом усыпальниц золоченых,
Самой природой здесь воздвигнутых, точеных,
Обстали брег утесы Столбичей.
От кости к меди – всех оттенков желтых,
К которым свод сапфирный подошел так,
И странно-правильных до жути черт…
Вот – скалы вроде богатырских палиц,
А вот – как камень тот, что назван «чертов палец»,
Но все равно жестки, сухи, как смерть.
И многие как бы в стрижиных гнездах —
В пещерах, ведавших разбойный роздых,
Чернеющих и ворожащих мысль:
Кто в них бывал? – Вольга в личине волка,
Иль Стенька, льющий мед в себя, в ватагу, в Волгу,
Иль Тамерлан, смакующий кумыс?
Что грезилось очам их ястребиным,
Когда в огне костра мерцал рубином
То вертел, то кровавый их клинок? —
Индея ли, где – попки и Жар-птицы,
Иль Русь, где – лебеди, снега и Царь-девицы?
Что в путь гнало их? – алчность? скука? рок?
И бронзовая ль – в бирюзах – персидка,
Московка ль нежная в жемчужных нитках,
Та – с чернью, эта – льном взметенных кос,
Вопили тут, о родине тоскуя,
Страшась насильного мужского поцелуя,
Погибель чуя в том, кем всё взялось?..
Застыли Столбичи… И спят курганы
В степной дали, где бабьи истуканы
Да бес полуденный сейчас царят…
Кругом – могильно-величавый эпос…
А на корме судна – о, жизни жадной крепость! —
Плывут любовники… цветут… горят…
Она, змеясь в объятье тесном, теплом,
Кидает чайкам, мчащим с девьим воплем,
Кусочки хлеба… счастья своего!
А он льнет к ней… Полудня бес смущает…
Какая красота! И радостность какая! —
Так – вольной волей – даться в плен его…
Жарчайший день отпалевел и канул
В душнейшей ночи пепельно-туманной.
Лень еле обозримой здесь реки
Заколыхалась в платиновом плеске,
И, как сиреневые волн же арабески,
Вились у волн кочевничьи пески.
Еще с полдня стал молчалив и хмур ты,
Глядя на бело-войлочные юрты,
Подобные яйцу пустынских птиц,
Иль на кофейный силуэт верблюда…
И в сумрак молвила я, так, из злой причуды:
«Не любишь ты. Нам лучше разойтись!»
На вызов лицемерный, древний – Евин —
Ты взглядом лишь ответил, бледен, гневен…
И рано удалился… и уснул…
Меня ж москиты жгли, тоска, удушье…
И… вдруг, в кайме окна, как бы китайской тушью
Киргизский вырисовался хурул!
Ажурно-черный, вычурный, потайный,
Буддийский храмик, столь необычайный
В ландшафте русском, ровном и простом, —
И, словно в наважденье от гашиша
Под исхищренной той я очутилась крышей,
В тиши и мраке дымно-огневом…
Вкруг – люди в малахаях, желтых, алых,
В треухах, раковинах и кораллах,
С ухмылкой уст и ущемленьем глаз,
А выше – бог их, блещуще-латунный,
Темно-улыбчивый, сонливоокий, юный…
Ах, это – ты, проснувшийся сейчас!
И спутался кошмар мой с явью милой…
Заколебало нас и застремило
В безудержном разливе струй и нег…
В окне, где стерт хурул, замреял парус,
А здесь была любви намучившейся ярость
И божеством представший человек!
Мутило ум ухание акаций
И шепот твой, умевший в сердце вкрасться:
«Ты любишь!.. любишь! Нам не разойтись…»
Я лишь лобзала властные те губы, —
И к морю синему светающей Ахтубой
Нас уносило… иль, быть может, ввысь?!
А это было в путь уже возвратный:
Завеял вечер влагой ароматной,
На небе розаны венком легли,
Но в нем же пенился уж лунный кубок, —
И изумрудисто-курчавой райской купой
К нам стали приближаться Жигули.
Да, рай точь-в-точь с иконописи нашей!
Огромный крест на высшей точке кряжей
Парит… И, как зеленый водопад,
Вниз, в росные услоны и долины,
Звуча малиновками, пахнучи малиной,
Дуб, липа, вяз, ольха листву струят.
И – ни души! Уж подлинно пустыня,
Но – райская, где горняя святыня
Соседствует с веселием земным…
Где кроткий лось водился, робкий заяц…
Где древле, может быть, от глаз людских спасаясь,
Живали рядом инок с водяным.
Вон там, в логу, келейный крылся срубец,
И милостивый к тварям христолюбец
То обличал, то стих сладчайший пел, —
И старцу в ряске в водорослях старец
Внимал, растроганный, слезой, как ствол, янтарясь,
Как он, кряжист и, как отшельник, бел.
Иль с детства благодатный скитский отрок
В свяченом поясе на тонких бедрах
Сбегал здесь пó воду и, средь коряг
Узрев прелестно-голую русалку,
Ее закрещивал… А становилось жалко —
О Боге сказывал ей, мудр и благ.
И каялась, ломая руки, нежить,
Любившая, умучивая, нежить,
И таяла, вдруг полюбив без лжи…
«О, если б ты, чья доброта лучится,
Когда умру, ушел в такой вот скит молиться
За упокой русалочьей души!»
Впервой о Боге вздумалось в тот вечер…
Впервой жалливой лаской человечьей,
Родной мой, я ответила твоей…
Ах, многое уж стало невозвратным —
Хмель Волги, младости… Но всё сердца дарят нам
Восторг, что познан в рае Жигулей!
1–15 июня (ст. ст.) 1930София
Еще в младенчестве – я помню, – коль случалося
Мне нечто милое душе моей терять,
И плакала о нем я с детски-жгучей жалостью,
Упав на нянину радушную кровать, —
Вблизи, как в зной родник, живяще-успокоенно,
Журчал старушечий певучий шепоток:
«Молись да обещай свечу Ивану Воину…
Вишь, при пропаже Он, Угодник – нам ходок!
На дне ль морском, в земле ль – он выищет, родимая,
Святым глазком своим да копьецом златым…»
И вера тех речей, в меня, как зернь, ронимая,
Всегда оправдывалась к радостям моим.
С тех пор, утратив то, что не могло быть куплено,
Чего заветнее и драгоценней нет, —
Крестильный крест, кольцо, что подарил возлюбленный,
Афонский образок, российский сохлый цвет, —
Ему молилась я. И всё бывало найдено.
О, сколько за всю жизнь отерто слез моих,
Спадавших маленькой хрустальной виноградиной,
Им, райским Ратником в доспехах золотых!
Сейчас опять душа удручена пропажею,
Такой… что и слеза не льется с хмурых век! —
С помогой дьявола украден силой вражьею
Живой, прекраснейше-бесстрашный человек!
Весь белый стан, ему Княжой рукой завещанный,
Воспрянул, скорбь, любовь и правый гнев луча.
Будь в эти дни свеча одна от всех обещана,
Зажглась поистине б великая свеча!
Воспламенеем же отвагою удвоенной
И верой многою, без устали молясь
Ивану-Воину за Александра-Воина
В туманный и – как знать? – не заревой ли час…
<1930>
К ЮБИЛЕЮ МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Московский Университет!
Два слова лишь, – а ты душой расцвел уж…
В них – юность, вольность… Зорь и ночи белой свет,
Любимых лекций взлет, стихов любимых бред
И бирюзовейший околыш!
Вот – Моховая. Вот и он
В кольце ларьков и лавок букинистских.
Двойной громадой – желт и матово-белен —
Возносит он столбы своих ворот, колонн,
Сперва столь страшных, после – близких.
Круглится циферблат часов
На угловом крыле его, с Никитской, —
И утром к ним, как рой зеленых мотыльков,
Летят со всех сторон студенты средь снегов
Игры сияюще-бурмитской!
Насупротив же – взор манят
Кремлевских глав шары и башни конус,
А Александровский заиндевелый сад
Цветет, что вишневый… О, дни вне уз и дат,
Наукой, жизнью опьяненность!
По вечерам с толпой коллег
Блужданья вдоль Тверской, в пивных кочевья, —
И парчевым комком за ворот бьющий снег,
И встречи краткие с обетом чувств навек
В ушко алеющее девье…
Иль – вечеринка, даже бал,
Где в грифельно-сереющей тужурке,
В рубахе ль, чей сатин так дерзновенно-ал,
В мундире ль, что шитьем чешуйчатым сверкал,
Порхал забвенно ты в мазурке!
Коль выспреннейший вспыхнет спор, —
Свой пыл в него вносил ты и упрямость.
Коль – к женщине любовь, то помнишь до сих пор,
Как и певавшийся под струнный перебор,
Излюбленный твой Gaudeamus!
Московский университет…
Да, маньем розовой руки царицы —
Бездумно-радостной Елисавет —
И рвением мужей, из коих каждый сед
Был от премудрости, напудренности, лет,
Возник в древнейшей он столице.
На лоне матери – Москвы
Рос, цвел, развился в мировое древо!..
О, мед познания, хмель воли, где же вы?..
О, смольных вихрь кудрей вкруг светлой головы
И голубой околыш… Где вы?!
5 января 1930София
