грабитель.
Алексу вспомнилось о ней, когда он уже вышел из кибитки и собирался прикрыть дверцу. Прихватывая с собой предмет, он, конечно, не мог лишний раз не порадоваться: всё-таки она, эта нужная ему вещица, не утрачена; с нею у него теперь особенное соотношение – опасность грозила обоим.
Время до прибытия фуры можно было растянуть: пусть Никита, если он уже вполне здоров, соберётся как следует. Из такого соображения, конечно, не выпадала надежда на то, что слуга, узнав от кучера об ограблении барина, непременно соберёт для него что-нибудь перекусить, – время к тому уже просто обязывало, – судя по солнцу, шла вторая половина дня.
Подойдя к выездам со стороны поселения и забрав оттуда чуть дальше, поэт решил передохнуть и, облюбовав одну из опушек здешнего сплошного леса и найдя на ней приличный застарелый пень, присел на него, не выпуская из виду просёлок и всё, что примыкало к нему.
Было любопытно вспомнить, что как раз к этому месту, к огромному, выступавшему к дороге дубу, он подходил в тот раз и, повернув отсюда назад, обнаружил следы передвижения команды полевой жандармерии. Не будь он тогда особо внимателен к этим обычным на дорогах приметам, для него остались бы неизвестны ловкие и подлые потуги Мэрта обвести его вокруг пальца, и они, тот и другой, по-прежнему считались бы парой добрых друзей, постоянно желанных один для другого из-за их давней взаимной привязанности, скреплявшейся нормалиями сословного достоинства и единомыслия, да, вероятно, по-другому сложились бы и все случившиеся с ним остальные происшествия этой проездки в Лепки с посещением Неееевского.
Признаки некоего гуртового передвижения и сейчас виднелись на этом, ближнем к большому дубу выезде из села, и, судя по следам от колёс и лошадиных копыт, они тянулись уже оттуда. Алекс, однако, не был расположен гадать, относились они к остатку той же полевой команды, увозившей труп и вынуждавшейся какое-то время оставаться в усадьбе в связи с похоронами командира, или, возможно, приметы указывали на что-либо совершенно иное. Всё, что могло теперь служить памяти об оборотне, следовало в себе не только не удерживать, но и пытаться выскребать из себя.
Нельзя было разделять сострадания, раз оно противоречило как сословной, так и всеобщей чести. Отщепенцу полагалось то, чего он заслуживал…
По дороге из села, скрываемой лесом, у его опушки показалась наконец нанятая им фура. Никита уже выздоровел, ни на какие осложнения не жаловался. Он был серьёзно встревожен случившимся с его барином и всячески выказывал перед ним свою услужливость. Конечно, не преминул расстараться и со съестным – он его доставил вдоволь и в приличном наборе. Из него поэт сразу предпочёл испробовать варенец с мягким душистым ржаным хлебом: они живо напомнили ему, как ими угощала его Маруся.
Были ещё нафаршированная просяной кашей и выдержанная в жарко истопленной каменной печи тушка взрослой курицы, квас и яблоки. Приобщаясь к еде, Алекс внимательно слушал слугу. Тот знал многое и рассказывал с большой охотою.
С его слов, помещица, Екатерина Львовна была настолько потрясена смертью сына, что несколько раз падала в обморок, и, как говорили среди дворни, почти лишилась разума. Она подступалась к штаб-ротмистру и другим членам полевой команды, зло их обругивая и укоряя в трусости – будто бы исключительно по этой причине произошло непоправимое. Она грозила им судом и ещё какими-то суровыми карами, так что и служивые, в свою очередь, также в открытую говорили между собой о её помешательстве. Ситуация приобрела тяжёлую форму, и жандармы не укатили из усадьбы сразу по их поношении только потому, что считали своей обязанностью и долгом участвовать в панихиде и похоронах, – чтобы об этом можно было обстоятельно отчитаться в губернской инстанции.
Перепало всем, кто окружал помещицу и подходил к ней с выражениями сочувствия. Барин из Лепок, то есть – Лемовский был так раздражён её развязностью и бранью, что у него случился сердечный приступ, и в церкви и на погосте он не мог держаться на ногах сам, его поддерживали миряне. Ссылаясь на недомогание, он встал из-за поминального стола, едва скорбная трапеза по убитому была начата. А в самом худшем положении оказались дворовые и иные крепостные. Доброй трети их барыня увеличила число ударов розгами или плетью, назначенных ранее. Неких двоих молодцов из крепостных за их шашни с дворовыми девками барыня пригрозила непременно отдать в рекруты на следующей неделе…
Наказания не избежал даже Евтихий, деревенский староста. Символическая его провинность, измеренная всего десятью розгами, причём от плеча недавно им выпоротого подростка Володея, подпаска и единственного в усадьбе умельца в чтении книжек, то есть, как тогда говорили, – «негорячими», теперь должна была возместиться тридцатью плетевыми ударами от незадачливого искателя руки его дочери Насти, Василия, подмастерья из кузни, и – в самый ближайший день экзекуций. Марусе и Насте повезло не оказаться в числе назначаемых к избиению, но барыня всё же нашла возможным придраться и оскорбить их, назвав потаскухами и дурами, как якобы заглядывавшимися на заезжих жандармов, а в особенности на самого штабс-ротмистра, бывшего, по её саркастическому выражению, ещё излишне бравым и – порядочным волокитой…
Услышав от Никиты и кучера о прибытии фуры, нанятой им, поэтом, но без него самого, и о том, что он, барин, не заедет в усадьбу, а остался на дороге один, чтобы ввиду усталости пройтись по ней, ждёт упряжку на указанном им выезде, премного извиняется перед нею, матерью Мэрта, и выражает ей искреннее сочувствие, помещица долго не могла ничего сказать им, словно бы она лишилась дара речи, но когда всё же заговорила, то позволила себе нелестно отозваться и о нём, поэте, с которым прежде, когда он был в усадьбе, она вела себя так по-доброму и обходительно, и это было всё, чем она ограничилась, вспомнив о бывшем желанном госте её имения, долгое время дружившем с её погибшим сыном; а что касалось Никиты и кучера, прибывшего с фурою, холопов, но – не её, то им досталась от неё лишь ругань, перемежаемая укорами в воровстве, дармоедстве и непослушании; она их попросту прогнала от себя и велела без промедления выпроводить прочь со двора, видимо, не успев додуматься до того, чтобы и им, как и своим крепостным, назначить некое число ударов розгами или плетью.
Слуга передавал и другие, не менее пёстрые новости. Он грустно качал головою и, кажется, готов был заплакать, рассмотрев вещи, которые как не имеющие ценности ни для кого, кроме как их обладателя, были вытряхнуты грабителем из саквояжа и собраны
